Детектив Киёси Митараи - Содзи Симада

На террасе горели чаши с огнем. Еще не наступил полдень, однако с помощью фильтров и диафрагмы можно было создать иллюзию вечернего времени. К тому же изображение вышло бы с большей детализацией, нежели при реальных съемках в темное время суток. Такая техника была фирменным приемом Ричарда Уокиншоу.

С веерами из павлиньих перьев Винсент Монтгомери и Кэрол Дарнелл сидели на диванах в образах Ирода и Иродиады. Реакцию каждого из них на появление головы должны были снимать чуть позже.

Леона уже давно рассказывала всем, как ей не терпится исполнить сцену сто сорок. Во многом ради нее она и взялась за «Саломею». Актриса попросила режиссера снять длинный дубль, чтобы получилось лучше передать накал эмоций, и не делать слишком много монтажных склеек. Ей пошли навстречу и решили снимать сцену одновременно камерой на тросе и той, что была установлена на сцене.

Облаченная в серебристое нижнее платье и покрывало из тонкой ткани, Леона сидела на полу и настраивалась в ожидании команды режиссера.

Наконец раздался голос Тофлера. Леона в образе Саломеи медленно поднялась и, чуть дрожа, направилась к подъемнику, где стояла отрубленная голова Иоанна с приоткрытыми губами. Это был пробный дубль, однако маленькая камера наверху медленно следовала за ней по тросу и снимала ее перемещения. Вторая камера снимала лицо Леоны.

Поначалу казалось, что актриса впала в транс, но затем ее губы медленно изогнулись в улыбке. Зайдя в подъемник, она робко взяла серебряное блюдо и сделала оборот вокруг себя. Далее аккуратно поставила его на пол и приподняла голову Иоанна, придерживая ее с двух сторон возле ушей. Сжимая ее в руках, закружилась в танце.

Игру в этом эпизоде отвели на усмотрение Леоны. Поэтому, хотя никто и не высказывал возражений, сейчас ее движения разительно отличались от тех, что она репетировала.

Закончив танец, Леона крепко прижала голову к груди. По ее загримированному лицу заструились слезы. Вновь подняв голову Иоанна, она медленно поцеловала ее.

Даже окружающим было заметно, как в этот момент ее тело вздрогнуло, словно от удара током. У нее подкосились ноги, и она рухнула на пол. Игра Леоны была настолько правдоподобной, что даже Тофлер не сдержал восхищенного вздоха.

Повалившаяся наземь Леона еще долго не отрывалась от губ Иоанна. Ее дыхание стало рваным, все тело содрогалось в конвульсиях. Вдруг она облизнула рот головы, а затем прошлась языком по всему лицу. Затем дотронулась языком до шеи и попыталась глотнуть оттуда крови. Со стороны она напоминала зверя, мучимого жаждой. По телу у наблюдавших за ней пробежал холодок.

Леона с силой сжимала голову с боков, так, что ее плечи дрожали. Ее всю трясло, на коже проступили мурашки. Затем она выгнулась назад так сильно, что казалось, ее ноги достанут до макушки.

Стоявшие чуть поодаль Уокиншоу и Тофлер переглянулись. В этот момент Уокиншоу в камеру не смотрел.

– Снято! – крикнул режиссер. – Потрясающе, Леона! Просто невероятно! Надо брать этот дубль.

Члены съемочной команды подбежали к Леоне и столпились вокруг. Она все еще не встала на ноги.

– Что-то странно она выглядит, – пробормотал Тофлер.

С Леоной явно было что-то не так. Джойс Изнер, старший помощник режиссера, потрогал ее за плечо. Голова актрисы наклонилась вперед, ее тело продолжало дрожать.

– Леона? Ты в порядке? – Тофлер подошел ближе и повернул ее лицо к себе. Тут все поняли, что Леона беззвучно плачет, стиснув зубы.

– Леона! Леона! – звали ее несколько человек наперебой. Однако ей как будто стало хуже от их голосов, потому что она громко разрыдалась и вцепилась в Тофлера. Теперь актриса затряслась еще сильнее.

– Прошу вас, опустите меня в море… – взмолилась она срывающимся голосом сквозь слезы.

Услышав эту странную просьбу, Тофлер переглянулся со своим помощником. Отчего-то голос Леоны был по-детски высоким.

– Быстрее же! Прошу вас! – зашептала Леона.

– Прямо так, в одежде?

– Да, скорее же!

– Но зачем?

– Не могу сказать. Не знаю. Если я останусь здесь, то сойду с ума. Прошу, я не могу идти… – Голос Леоны становился все слабее. – Не берите меня на руки, прямо так и подтащите меня к воде.

Приподняв Леону с обеих сторон, Тофлер и Изнер медленно подвели ее к балюстраде. Протиснувшись в один из зазоров между столбиками, Леона уже без посторонней помощи прыгнула в море.

– Да уж, не понять мне гениев, – сказав режиссер и развернулся назад. Вокруг головы Иоанна образовалась целая толпа – помощники Тофлера, звукорежиссер и его ассистенты. Подошли даже Кэрол с Винсентом и главный оператор, остановивший камеру. Кто-то нагнулся, кто-то присел на корточки.

Оказавшийся в переднем ряду Ричард Уокиншоу медленно поднялся и обернулся к режиссеру. Его лицо было белым как мел.

– Эрвин… – сдавленно позвал он Тофлера.

– Что такое, Ричард? Только не делай такое серьезное лицо. Да, наша актриса прекрасно вошла в роль и повела себя немного странно. Надеюсь, мы всё засняли? Впереди еще много работы.

Один за другим люди начали вставать, и отчего-то все они, словно сговорившись, уставились на режиссера.

– Подойди-ка сюда, Эрвин. Взгляни, – настойчиво звал его Уокиншоу, указав подбородком на голову.

– Да в чем дело?

– Быстро иди сюда. – Тут Уокиншоу заговорил медленнее. – Эта голова настоящая.

Тофлер все еще улыбался.

– В смысле?

– Не бутафория.

– Несмешная шутка, Ричард.

– Все разговоры потом. На голову взгляни…

– Ну и?..

– Это голова Джерома! Настоящая!

Режиссер потерял дар речи.

– Как это?.. – Ахнув, он протиснулся через толпу и присел на корточки перед головой, валявшейся около блюда, под слепящими лучами ближневосточного солнца.

По иронии бутафорию из резины сделали настолько качественно, что до сих никто не замечал ничего подозрительного. Однако было у этой головы то, чего никак не могло быть у искусственной: запах разложения. От осознания этого режиссеру расхотелось изучать ее вблизи. Он крепко пожалел о своем задорном тоне. Сколь искусно ни была выполнена бутафорская голова, внимательный взгляд все же смог бы распознать в ней имитацию. Настоящая же голова имела детали, на которые фантазии художников уже не хватило. Верхняя губа приобрела бледно-фиолетовый оттенок, оттопырилась и раздулась так, что на нее было больно смотреть. На шее уже начали проступать трупные пятна синюшного цвета. Слегка вздутые веки, крохотные фиолетовые пятнышки под подбородком – всех этих штрихов никак не могло быть на бутафорской голове. Нет, эти мазки были что ни на есть настоящими.

– Твою мать! Кто это сделал?! – прокричал Тофлер и вскочил на ноги.

Озираясь вокруг, он наконец уставился на море за балюстрадой. Проследив за взглядом режиссера, все увидели Леону, плавающую в воде лицом вверх.

Глава 5

У подъемника на подземном этаже соляного дворца Тофлер и Уокиншоу допрашивали Майкла Бэрри и Перри Боно. Лица реквизиторов были еще бледнее, чем у режиссера и оператора-постановщика. Они осознавали, что подозрения в убийстве неизбежно падут на них, ведь именно они поставили голову в подъемник и отправили ее на террасу. Подземелье и сцену разделяло в лучшем случае несколько футов, так что вряд ли ее можно было подменить по пути.

– Надеюсь, вы нам верите, мистер Тофлер, – сказал Майкл Бэрри. – Мы делали всё, как нам объяснил мистер Баррет. Разместили в кабине столик из красного дерева – он стоял вон там. Взяли с того стола бутафорскую голову, накрытую тканью, и поставили ее на столик лицом назад. Сняли ткань и начали вращать рукоятку. Вот и всё.

– Но это была не бутафория.

– Да, но тогда мы этого не поняли.

– Черт возьми! Ричард, это что же получается, мы сняли на пленку настоящую голову?! – Тофлер повернулся к оператору-постановщику.

– Неужели вы совсем не заметили ничего странного? – сурово уставился Уокиншоу на реквизиторов.

– Как же нам было заметить? Я впервые увидел бутафорию только вчера, даже не брал ее в руки и не рассматривал. А сегодня мы взяли ее прямо на блюде, поставили в кабину, быстро сняли с нее ткань и, вернувшись на прежнее место, начали вращать рукоятку.

– Но разницу-то между куклой и человеком вы поймете? – спросил Уокиншоу.

– Мы не видели лицо. Голова была развернута в обратную сторону, – сказал Перри Боно.