Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

– Что там? Давай по порядку.

– Я влюбился в нее по уши, потому что она вся такая загадочная, темная, таинственная, будто хранит какой-то древний секрет, не доступный никому. Влюбился в лицо ее… несчастное… в эти горькие складки вокруг рта… в глаза, которые всегда блестят, как у чахоточной, в ее чудачество. Смеется она всегда громче всех, задиристо, точно ее режут, точно за весельем прячет что-то, горе какое-то. Вечно то на крышу залезет, прогуляв пару, то упадет в одном платье в снег и смеется, заливается, как сумасшедшая, пока ее не затащат в аудиторию греться, или промокнет под дождем так, что платье становится прозрачным, и такая приходит на лекцию, а учителя глаза прячут… Да и не я один из-за этой чертовщины голову потерял, по ней пол-института сохнет… А стихи как читает! Маяковского, Блока… Сердце стынет – плакать хочется. Я же не знал, что она такая, потому что… Лучше б не знал, ей-богу! А тогда, дурак… только и думал, чтобы открыть ее тайну. Три раза руки просил, отец ее отказывал, причины толком не называя, одни отговорки, мол, я еще ребенок. В ночь после похорон она у меня ночевала. И тетрадку свою… дневник оставила на столе. Вот я и прочел…

Лёня качнулся, резко побелел лицом, глаза стали закатываться, и он повалился на бок.

– Так тебя разэтак, – процедил сквозь зубы Грених, хватая его за плечи и усаживая на место. Две звонкие оплеухи не помогли вернуть скулам горе-студента цвет. Грених схватился за его запястье, не нашел пульса, прижал пальцы к шее под ухом – удары сердца едва прослеживались. Грених встряхнул его, еще раз похлопал по щекам.

– Дьявол, – выругался он и ослабил руки. Студент, как тряпичная кукла, скатился на пол.

Несколько секунд Константин Федорович отупело глядел на его белое, вытянутое лицо. В ванную комнату заглянул привлеченный странной тишиной сосед в ермолке, видно, топтался в передней – не решался мешать допросу, слушал за дверью.

Пульс студента стремительно падал, жизнь ускользала, как песок сквозь пальцы, а вместе с ней и шанс раскрыть убийство Бейлинсона. Но даже не это страшно. Константин Федорович уже и позабыл то жуткое чувство, когда человек, доверивший ему свою судьбу, медленно от него отдаляется, чтобы уйти в вечность. Бренное тело пациента в его власти, но сделать ничего нельзя.

Константин Федорович беспомощно глядел пустыми глазами на соседа в пижаме, замершего на пороге. Но видел стены морга, бледную и со впалыми глазами Асю, ее накрытое простыней хрупкое тело на носилках. И тут откуда-то из далеких уголков памяти явилось решение. То самое, о котором он рассказывал на своем практическом курсе студентам.

– Шприц есть?

– Да, – выдохнул сосед. – Я – сердечник, у меня всегда есть.

– Тогда и камфора? – с надеждой вскинулся Грених.

– Нет, увы, камфара кончилась.

– Тащите тогда шприц. И водку!

Через несколько минут, действуя быстро и слаженно, как привык за время службы старшим дивизионным врачом во время германской войны, Грених разорвал на студенте перепачканную рвотой рубашку, вылил водки на грудь, вынул шприц из жестяной коробочки. Оставалось попасть в сердце.

– Ах ты боже ж мой! – вскричал сосед, когда Грених воткнул в неподвижно лежащее тело пустой шприц. Студент дернулся, вздохнул и захлопал глазами.

– Я умер? – прошептал он, с удивлением гладя на кулак, из которого торчало металлическое кольцо поршня.

– Пока нет, – ответил Грених и выдернул иглу.

Студент ахнул, дернувшись вверх, точно его ударила молния, в недоумении глянул на свою расстегнутую рубашку и на крохотную каплю крови, образовавшуюся на месте укола, вдруг до него дошло: в его сердце только что была воткнута игла. Тяжело с присвистом задышав, он вскочил, задом наперед стал отползать к стене, прижался к ней, потом перевернулся на четвереньки.

– Что это? Что это? – кричал он как ополоумевший. – Что эт-то вы мне впрыснули? Боже мой, что это? Я сейчас умру!

– Не умрешь, не ори, тише, тише, я ничего не впрыскивал, – Грених приподнял его за подмышки, усадил, привалив к стене, как плюшевую игрушку. – Пустой был шприц.

– Боже мой, зачем? Зачем?

– Что ты там в дневнике Лизы прочел? – строго спросил он, прижав его к стене ладонью, чтоб он не сполз опять на четвереньки.

Тот обливался потом и мотал головой.

– Я умру, умру сейчас, отстаньте!

– Хорош мотать башкой, тебя рвать начнет. Остановись, – другой рукой Грених поймал его лоб и теперь прижал к стене и затылок. – Дыши. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Глубокий вдо-ох, спокойный вы-ыдох. Твой лоб становится холодным, а руки теплыми. Еще раз вдо-ох, вы-ыдох.

Студент ослаб, глядя в глаза Грениха, как разбушевавшаяся кобра на дудочку факира, и послушно дышал так, как ему было велено.

– Что там с дневником Лизы?

Студент опустил глаза.

– Я не могу такое… говорить. Это очень… личное, очень страшное…

– Это поможет объяснить ее странное поведение, – Грених убрал руки, Лёня смог сесть самостоятельно.

– Она страдала всю жизнь, – жалобно всхлипнул он. – Не могу сказать. Это очень… очень личное.

– Послушай, – Грених стиснул его плечи, заставив посмотреть на себя. – Мы всё уже знаем, только доказательств нет. Нужны доказательства. Где этот дневник? С ней?

– Нет, он его сжег в печке, листок за листком.

– Кто?

– Вы ведь сами все знаете.

– Не виляй, мальчишка. На кону жизни и твоей Лизы, и ее семьи. Ты все расскажешь, и мы отправим за ней погоню, чтобы помешать совершить над собой грех.

– Она пишет, что ее дядя… Этот из прокуратуры, Савелий Илиодорович… э-э… как бы принуждает к сожительству ее мать. Насильно. А ее отец… он позволял это, нюхал эфир, и ему не было ни до чего дела. Но про эфир никто, видно, не знает. Всегда замечал в нем что-то такое, заторможенное… и говорил он невпопад, глаза тяжелые, а голос усталый. А вот когда отказывал мне, был не в себе, не слушал вовсе моих слов, накричал, наговорил ерунды… И не вожу я Лизу вовсе по злачным местам, и ни в каких поэтических клубах не состою… Откуда он это взял? Лиза потом сказала, что все было бы иначе, если бы он принял эфир до нашей с ним встречи…

Лёня задышал часто-часто, Грених дал ему хлебнуть воды. Он сделал глоток, отвернулся, опять стал заваливаться на бок.

– Не останавливайся, – встряхнул его Константин Федорович. – Говори и не останавливайся. Смотри на мою руку.

Он щелкнул пальцами, заставив студента остановить взгляд на его руке, потом принялся медленно водить ладонью из стороны в