Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Да один черт — выходил — не выходил! — Мещерский скривился. — Кто же это чудовище разрешит выпустить, раз его с таким трудом за решетку упрятали! А если он сбежит?

Катя пила чай. Она знала: весь сегодняшний день Никита и почти все члены опергруппы провели на совещании у прокурора области. Вечером, собираясь с работы домой, она зашла в розыск. Совещание не закончилось.

— Потом, потом это просто немыслимо использовать в такой жуткой роли тебя — воскликнул Мещерский. — В конце концов, раз Никита ничего умнее не придумал, пусть меня берет! Мы же с тобой вдвоем там были Я — мужчина, а это мужское дело.

Мужское! Я там быстро со всем этим непотребством разберусь. Я им покажу!

«Уж ты покажешь», — подумала Катя. Отчего-то в носу защипало — от умиления, что ли? Сережечка…

И вдруг вспомнилось «Похвальное слово коротышкам» Маленький мужчина вызывает прилив нежности… Она посмотрела на Мещерского — хрупкий, розовый от возмущения, усики топорщатся. Подняла глаза и встретилась взглядом с Кравченко. Он вернулся в комнату. Его фигура занимала весь дверной проем. Катя выпрямилась, отодвинула чашку. Ну, что ты смотришь на меня? Что ты смотришь на меня.., так? Помнится, одна блондинка в цирке, которая уже ничего никому не расскажет, говорила о том, что есть и «Похвальное слово великанам».

— Знаешь, Сереженька, сейчас пока рано говорить, осуществим этот план или нет, — сказала она Мещерскому, глядя на Кравченко. — Все решится…

И если это возможно, я… Ну, одним словом… И потом никакого риска в этом нет. Если бы был риск, Колосов просто бы ко мне не обратился. Он же знает, что я жуткая трусиха и паникерша. И потом, знаешь, сегодня я совсем о другом хотела с тобой посоветоваться.

— О чем? — тревожно спросил Мещерский. А сам подумал: "Нет, я этого так не оставлю. Я не допущу.

Ишь чего придумали! Завтра же Никите позвоню"…

— Я все тебе рассказала. Теперь ты знаешь, какая там.., в этом цирке, — Катя отчего-то вдруг запнулась, — ситуация Ты знаешь, какие показания они дают. В чем признаются. Вот и скажи мне, скажи, по-твоему, там хоть кому-то можно верить? И что тебе кажется там правдой, а что ложью?

— Катя, выражай мысли проще. — Мещерский хмыкнул. — Можно из них из всех верить дрессировщику львов или леопардов? Ты ведь именно это спросить пытаешься?

Катя почувствовала, как покраснела. Черт, а ведь хвалилась, что не «вспыхивала как мак» со времен школьных невинных амуров. Сколько же яда в коротышках — это ж надо!

— Разгуляеву я не верю, Катя, — отрезал Мещерский. — И совсем не потому, что… — Он покосился на Кравченко. — Ты вот им просто ослеплена, а я.., а мы с Вадькой… Да ты на номер его погляди! Звери беснуются, кричат… Бьет он их. Бьет! Причем не на глазах публики, а на репетициях, то есть тайно, подло. Укротитель хренов! А я вон слыхал, в каком-то цирке — тигров, что ли, вообще без клетки на манеж выпускают. Номер, скажешь, другой? Нет, отношение другое, Катенька. Сердце другое, человеческое.

Они ж не любят его, этого твоего героя, ни львы, ни леопарды. Боятся его, ненавидят. А звери, они, Катя, печенкой зло и добро чуют.

— А вот я ни зла ни добра там не чувствую, — сказала Катя. — И мне как-то странно… Заметь, из всех показаний мы уже довольно многое про них знаем.

Кто с кем жил, кто кого бросал, кто кого ревновал, кто кого любил. А вот я ничего этого конкретного, настоящего там как раз и не увидела. Только слова.

— Еще нам известно, кто с кем конфликтовал из-за денег, кто от кого заимел ребенка, кто хотел сделать аборт, да не успел, потому что его прикончили…

Катя, это жизнь. Там в цирке — жизнь, как и везде. — Мещерский пожал плечами. — А в жизни много ты видишь этого самого — ярких чувств, переживаний, страстей? Об этом люди только говорят, якобы подразумевая в своих поступках, но начнешь разбираться и . Но и это тоже жизнь. А в жизни дистанция огромного размера между тем, что люди Чувствуют, что говорят, что в этот миг думают — и что показывают на этом вашем глупом предварительном следствии!

— Ну, тогда, Сережа, выходит, Колосов сто раз прав, — грустно усмехнулась Катя. — Можно еще миллион раз их всех допрашивать, следить за ними, проводить тысячи экспертиз. Но все равно как-то сдвинуть с места этот воз можно только ОДНИМ СПОСОБОМ. — Она запнулась. ПОЧУВСТВОВАЛА…

Кравченко стоял за спинкой ее кресла. Наклонился, коснувшись грудью, свитером — наклонился за.., долькой лимона. И, как верная услужливая жена, Катя опередила его желание — Кравченко взял лимон у нее. Катя сильно-сильно сжала его руку. Пожалуйста, не отнимай.., не вырывайся… ПОЖАЛУЙСТА! Кравченко сел на подлокотник ее кресла. Заслонил собой ночное окно, огни города, звезды, луну — весь мир. Катя провела ладонью по его свитеру.

Какой красивый вязаный узор… Чудесный, божественный, родной… Она чувствовала: ОН ЗДЕСЬ, РЯДОМ С НЕЙ. ОН НИКУДА НЕ УЙДЕТ. СЛАВА БОГУ, ОНИ СНОВА…

Мещерский из своего угла кашлянул, потянулся за сигаретами.

— Ребята, мне пора, — сказал он.

А что он мог сказать им еще?

Глава 29

ЗАКРЫТЫЙ ПРОЦЕСС

В спецавтозаке и в наручниках из следственного изолятора в управление розыска доставили Генриха Коха. Разговор, который предстоял начальнику отдела убийств с обвиняемым по статье «Надругательства над телами умерших», не предназначался для стен и ушей тюрьмы.

Колосов удалил конвой, сам снял с Коха наручники. За дни, проведенные в неволе, после неудавшейся попытки самоубийства Кох сдал. Лицо его было пепельным, осунувшимся, мрачным. После того как его выписали из санизолятора, Колосов сделал почти невозможное, добился у начальника СИЗО, чтобы Коха держали сначала в одиночке, а затем в двухместном боксе. Переводить его в общую камеру он категорически запретил. В каменном мешке, где содержалось более сорока заключенных, некрофила (а Никита знал: как ни скрывай статью, по которой сидишь, все тайное рано или поздно станет явным) низвели бы до уровня животного. И против группового насилия и издевательства Кох даже со всей его физической силой все равно ничего бы поделать не смог.

Рапорты наблюдения каждое утро ложились на стол начальника отдела убийств. «Источник», деливший с Кохом тюремную баланду, подмечал некоторые весьма характерные особенности. Например, не только в беседах со следователем, но и в приватных разговорах с сокамерниками Кох наотрез отказывался даже от самой идеи взять