Монстр внутри - Оливия Нортвуд

Вайоминг. Они останавливались в мотелях, где у него были отдельные номера, где он мог делать всё, что вздумается: смотреть телевизор до полуночи, пить газировку из мини-бара, брезгливо листать журналы с обнажёнными женщинами, которые кто-то из предыдущих постояльцев забыл в туалете, принимать душ до тех пор, пока не закончится горячая вода. Они останавливались в придорожных закусочных, где подавали сельские завтраки в огромных тарелках. Он чувствовал себя свободным, пока сидел на пассажирском сиденье и держал в руках хот-дог и кока-колу, купленные на заправке, чувствовал себя богатым, словно держал в руках драгоценности.

Мистер Харрис слушал хорошую музыку, много курил в открытое окно и рассказывал истории о том, как в детстве путешествовал по стране на машине со своей семьёй.

Мальчишка позволил себе несколько незначительных фантазий. Он думал: «Вот бы мистер Харрис был моим отцом, а эта поездка действительно была бы путешествием».

Тогда бы он сидел сзади, рядом с сестрой, а на пассажирском сидела бы мама. Он воображал её блондинкой с ярко-голубыми глазами и широкой белозубой улыбкой.

Он всё думал об этом, а во дворе, у крыльца, мистер Харрис похлопал отца-настоятеля по плечу, пожал ему руку и сел в машину. Хорошо, что ему не пришло в голову взглянуть напоследок на монастырь, иначе он бы увидел жалкую картину: заплаканное лицо, ладони, скользящие по стеклу, и полные отчаяния глаза.

Он долго смотрел вслед старому «Понтиаку» мистера Харриса, смотрел, как из-под его колёс брызжет грязная вода, и беззвучно плакал. Его рот наполнился солью, когда к нему в комнату заглянул отец Иезекииль.

Мальчик обернулся на скрипнувшую дверь, быстро вытер слёзы и сел на край постели. Отец-настоятель тяжело опустился рядом и слегка сгорбился.

– Блаженны плачущие, сын мой, ибо они утешатся. – Отец Иезекииль улыбнулся едва ли не ласково и похлопал его по ладони, лежащей на коленке.

* * *

Скоро он узнал, что в приюте нет воспитанников, кроме него. Двое последних достигли совершеннолетия ещё в прошлом году. Один из них ушёл в мир, а другой облачился в сутану и теперь звался братом Джеремией.

Братья сами полностью обслуживали монастырь. Кто-то работал на кухне, кто-то – в саду, кто-то занимался скотом, другие отвечали за стирку и чистоту. Он помогал им всем понемногу. Больше всего остального ему нравилось работать в загоне для овец с братом Джеремией. Он был моложе всех остальных, затворническая жизнь ещё не превратила его в тень.

Спустя пару месяцев с тех пор, как он здесь оказался, пума разорвала сетку и стащила ягнёнка. Им с Джеремией предстояло починить забор. Пума оставила после себя много крови и клоков шерсти. Вид крови на снегу заворожил мальчишку, он даже не сразу заметил, что отец Иезекииль зовёт его, стоя за ограждением.

Мальчик не мог определиться с тем, что чувствовал к настоятелю. Он определённо ему не доверял, потому что последний человек, которому он доверился, оставил его здесь, на краю мира, совсем одного. Но он не чувствовал от отца Иезекииля опасности. Мальчишку раздражали вечные разговоры о матери, о грехе, о блуде.

– Иди, – посоветовал Джеремия. Улыбка сошла с его лица сразу, как только он увидел настоятеля. – Иди, парень, так будет лучше.

Он бросил плоскогубцы на снег, снял перчатки и подошёл к отцу-настоятелю.

– Становится холодно, не так ли? Лучше нам вернуться в мою келью.

Мальчишка не умел поддерживать беседы, чей смысл заключался лишь в том, чтобы заполнить тишину, но он должен был что-то ответить.

– Да, сэр.

– Прошу тебя, никакой я не сэр. Отец. – Он тепло улыбнулся и подмигнул.

– Отец…

– Хочу поговорить с тобой, ты не против?

Он покачал головой и послушно, как овца на заклание, поплёлся следом за настоятелем, хотя с большим удовольствием остался бы снаружи, с Джеремией, несмотря на мороз.

– В прошлый раз мы говорили о любовнике твоей матери, о том, что он сделал с вашей семьёй, – сказал отец Иезекииль, сел на кровать и похлопал по месту рядом с собой. – Библия учит нас быть терпимыми и терпеливыми. Ты проявил терпение к этому мужчине. И это правильно, ведь его вины в том нет. Но твоя мать… Она – скверна. Ты избавился от неё по воле Божьей. Во всём, что с тобой происходило и будет происходить, виновата она одна. Женщины, подобные твоей матери, недостойны быть матерями, они недостойны жизни. Глаза у них исполнены любострастия и непрестанного греха. Они прельщают неутверждённые души. Но тебе повезло избавиться от скверны. – Отец-настоятель опустил ладонь на его плечо.

Отец Иезекииль с тяжёлым вздохом поднялся с кровати и подошёл к письменному столу, на котором лежала Библия в раскрытом виде, канцелярия и несколько старых, сложенных пополам газет. Выдвинув продолговатый ящик, святой отец достал тонкий, гибкий прут.

– Видишь ли, мой мальчик, боль – единственное средство, чтобы очиститься от греха. – Его глаза сияли лихорадочным блеском, он глубоко и часто дышал. – А теперь, будь так добр, сними рубашку и встань на колени.

Его снова парализовало, но он сделал, как было велено. Мальчишка вдруг почувствовал, что раздвоился. Одна его часть кричала и билась в истерике внутри другой, эта часть звала на помощь, умоляла вернуться мистера Харриса и забрать его отсюда. Другой он стоял неподвижно, стараясь дышать тише. Сквозь запах свечного воска и мыла просачивался спёртый дух подвала в их доме, металлический запах крови, гнилостная вонь, исходящая от Чеда. Другой он был беспомощным ребёнком, который не мог кричать, чтобы не напугать сестру.

Он не понимал, сколько прошло времени, но за окном стемнело. Он лежал на животе, слёзы собрались в лужицы на деревянном полу, но он не издал ни единого звука. Отец Иезекииль не оставил открытых ран на его теле, но кожа там, где её касалась розга, горела огнём. Боль казалась невыносимой.

Мальчик думал о крови ягнёнка на снегу.

– Майлз Чапман, – задумчиво произнёс Иезекииль. – Твоё мирское имя отныне тебе не нужно. Ты встал на путь очищения. Я дам тебе другое имя. А пока… ступай. – В голосе настоятеля больше не было той мягкости, на которую он повёлся. – Скоро ужин.

* * *

2005 год

Он покинул приют, когда ему исполнилось восемнадцать. Он сжёг своё старое имя, своё прошлое, записанное на нескольких страницах личного дела, прихватив только паспорт, выданный на новое имя, подобранное настоятелем.

Он сжёг их всех. Отца-настоятеля и тех, кто всегда держал свои рты и глаза закрытыми. Он с наслаждением представлял, как отца Иезекииля лизало пламя, как плавилась и вздувалась от жара его кожа,