Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

командировке. То, что он услышал, вызвало больше вопросов, чем дало ответов, но свою работу его люди выполнили: писатель Балашов был агентом БНД, работал на немцев. Туркмены на допросе сумели даже выбить у хлипкого Балашова фамилию его опекуна в Германии.

Полковник Сарыев слушал и протирал то и дело большим платком обильно потеющий затылок. Видно, серьезную игру задумал Одноглазый Джудда, если немцы стали щупом в самое дно тыкать. Немцы — это немцы. Сила. Мелькнула мысль, что бундесы бы тоже, наверное, заплатили хорошие марки за то, что может им рассказать о Джудде маленький туркменский полковник. Но нет! Страх перед Джуддой слишком велик, чтобы эта мысль подвигла его к практическим шагам.

Ораза Сарыева беспокоили некоторые моменты проведенной операции. Куда делся лейтенант Бабаев? Не обнаружили ли себя его люди, допросив, но оставив в живых писателя? И самое главное, заплатит ли за этот фантастический номер Одноглазый? Должен заплатить.

Оразов подошел к майору. Для того чтобы заглянуть в глаза Кулиеву, ему требовалось приподняться на цыпочки, но Кулиев сам будто уменьшился, просел в коленях, оказавшись в кабинете у полковника.

— Сдается мне, Гурбан, сын Нияза, что-то не складно в твоем рассказе. Ну-ка, повтори мне еще раз все с самого начала.

И майор заново рассказывал о том, как сутки следили за квартирой объекта, как сменяли друг друга на посту, как милиция — звери хищные, ненасытные, взяли молодого Бабаева, обобрали и увезли — им бы вместо Путина Сердара Великого, чтобы порядок навел… Как уже вдвоем, решив не рисковать и бросив Бабаева, хитростью проникли к Балашову в жилище, как тихо, аккуратно, но жестко взяли его в оборот, как своими глазами увидели факсы из Германии с фамилией Назари — они разобрали там слова «террористен» и «нах Дойчланд». О том, как поспешили назад, путая след.

Полковник проявил въедливость. Он спросил у Гурбана Кулиева о денежных тратах и, надев большие очки, проштудировал отчет, сверил каждую копейку. Потом отправил майора в приемную, а на смену призвал капитана Атаева. Его он не заставлял повторять рапорт трижды и, тоже потребовав ведомость денежных трат, похлопал ободряюще по плечу. «Быть тебе майором, Атаев. Денег много потратили, да с тебя не спрошу».

Естественно, Сарыев запросил по иным каналам коллег из российского ФСБ, чтобы те проверили на Московщине, у своих ментов, не попадался ли в широкий бредень некто Назар Бабаев, но те резонно ответили, что искать можно у ментов через трое суток, да и то у них в «обезьянниках» учета нет, сам черт о бомжей ногу сломит. Сарыев счел довод убедительным, но на всякий случай, если их кадровики спохватятся и донесут окольным путем наверх, приготовил для генерала Назарова объяснение. Особой изобретательности ему не потребовалось, появление наркокурьера Кеглера с телеоткровениями несло угрозу их маленькому, но очень доходному «комитетскому» наркобизнесу, и враги генерала только и рады были бы получить то, за чем поехал в Москву лейтенант Бабаев.

Затем полковник, трижды вдохнув-выдохнув, отправился к Джудде.

Одноглазый Джудда не обманул надежд полковника. Выслушав Сарыева в тиши холла гостиницы, он рассыпался в любезностях и, самое главное, пообещал немедля дать указание о переводе денег на нужный счет в Турции. Сарыев ушел в довольстве. Будет на что пережить черный день.

Однако оставшись в одиночестве, Одноглазый Джудда принялся чертить на широком желтом листе индийской бумаги, специально привезенной из Кашмира, окружности и треугольники. Окружности он называл сферами доверия, треугольники — знаками связи мысли, сердца и судьбы. Сферы доверия никак не желали вписываться в магический треугольник. Джудда не поверил полковнику Сарыеву. Не логикой, но знанием, вырастающим из чувства.

— Чего боишься, уходя в дорогу? — вспоминалось прощание с Черным Саатом. Саат, чье лицо стало серым, как пепел, ответил сразу, изнутри, без раздумья:

— Меня пугает увидеть мышь на месте верблюда.

Одноглазый Джудда понял, что тревожит брата — не найти врага, достойного его жертвы.

— Не ищи одиночества в подвиге, и величие найдет тебя.

И Черный Саат ушел, и ушли за ним его взрывники. Могучий простолюдин Карат, задумчивый инженер Мухаммед, высокий старик Керим, равный выносливостью и чуткостью разве что самому Джудде, Одноглазому Воину Времени. Он отдал брату лучшего. Только Пустыннику ведомо, что есть одиночество, и только он может уловить в чужом воздухе движение далекой, хранящей их руки. Он отдал брату самого лучшего. Он отдал равного ему самому. Не для того ли отдал, чтобы остаться одному на всей земле? Или на всю землю?

Одноглазый Джудда внимательно осмотрел руки, ладони. После прощания с полковником Сарыевым он долго, тщательно омывал их розовой водой, но они все равно сохли ромбиками шелушащейся кожи на припухших узлах. На пустыне кожи, вдоль русла подземной венозной реки, две тысячи лет как ушедшей с поверхности вглубь, шел черный человек. Он был слеп, но двигался уверенным шагом, ощущая под ногами тяжелый ток вечной вечерней крови. Там, где кровь земли вытекает из желудка неба и уходит, теряется в песке секунд, оканчивается его путь. Там, но не раньше этого. А пока… Не полковнику Сарыеву суждено остановить его…

Глава вторая

Бумеранг. Интервенция

Ах, свобода, ах, свобода.

Ты пятое время года…

И. Бродский

На Ладоге Конец сентября — начало октября 2001-го. Ладога

Речка Тихая с приходом октября принялась с сумерек до полудня таскать на себе высокие, пивные клубы тумана. Недалекий правый берег от дома Миронова было поутру не видно, а только слышно. Сквозь банный пар доносился свирепый лай волкодавов, охраняющих на той стороне новобарскую усадьбу, и крики редких байдарочников, движущихся на ощупь к Ладоге.

Это ободряло в утреннем Балашове восприятие собственной жизни как такого вот пара, тянущегося за могучей, куда более могучей, чем Тихая, рекой. Он не раз отмечал и раньше: природа действует на него так, что он расширяется, и тогда обретает покой. Как будто вне его, в неспелом воздухе, в верхушках деревьев, поскрипывающих на ветру, содержался второй элемент его собственного существа. Особенно вырывала его из самого себя осенняя средняя полоса, невысокие, но бесконечные холмы, бурые шрамы дорог, свободных от геометрии, еще дышащая земля, в которую умирают навсегда, а рождаются только на миг. Так было.

Но туман на северной Тихой — в нем все иное. Игорь выходил из себя иначе, он не расширялся вокруг своего тела, он оставался собой, только из будущего, из некоей своей конечной точки, не имеющей формы — как этот