Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

отметились везде. И на поприще истории, и в живописи, и в военном деле, и в литературе. Спасу от Балашовых просто не было. И хотя Маша понимала, что веди она поиск по Ивановым, успехи оказались бы ещё более значительными, но обилие отмеченных кружочками Балашовых действовало успокаивающе на душу, лишившуюся хитинового покрова.

И все бы добре, если бы наряду с похуданием души её не беспокоил Балашов сам по себе. Так сказать, отдельный от неё, хотя — и это откровение её поразило — уже воспринятый ей как её привычная принадлежность. Её беспокоило, что он перестал писать. Она тайком подглядывала за ним и думала, и боялась, что он может больше никогда не «прыгнуть». Не от отсутствия силы, а потому что увидит себя иначе. Маша остро не желала, чтобы Балашов бросил писательство. Потому что его, в случае отказа, ждёт пустота. Она живо представила себе дар. Дар выглядел дуплом в ветвистом древе привычек. В это дупло можно было запустить духов, отождествляясь с высшими сферами. Тогда дерево оживало, и человек-язычник становился творцом. Но если язычник отвергал духов, то оставалась пустота. Дыра. Говорили, что дыру эту можно заполнить целиком, то есть Богом. Наверное. Но в том, что её писатель, ее Балашов, способен отождествиться с Богом, она сомневалась. Слишком уж он московский. Да и не хотелось бы ей такого исхода. Но не хотелось и другого: в пустое дупло набегает со временем дождевая вода и зацветает от бездвижья.

Впору было бы протрясти Игоря хорошенько в творческом, естественно, смысле. Только ещё рано. Он ещё пуглив… Но, по крайней мере, он честен. В писательской честности его — главный дар. Не талант, а дар. За который его едва не настиг Смертник. А значит, надо переждать, надо быть ему верной, сохраняя себя от него, от него такого, от потерянного. Ждать, пока не сокрушит его громадье перемен — и тогда он сам ухватится за неё, как за спасительную ветвь, способную удержать его в бурлящем потоке. Вот тогда он услышит её слова. Услышит и вернёт духов, которые соединят его с силой таланта. И произнесет слова люб… Лишь бы пережить смутное время, не истончиться до раскола, спасти в холоде осени себя. А дальше? Не надо о «дальше»…

* * *

Вечером, неожиданно оказавшимся их последним вечером на Ладоге, Маша разговорилась с прапорщиком Витей, проявлявшим к ней особую простяцкую заботу.

— Что мужик-то такой квелый, ага! — спрашивал он маленькую женщину и гоготал. — Ты, если чего, ко мне, я о других бабах не буду думать. Однолюб. Ага!

И снова гоготал, если рядом не было Андреича. Маша раньше отшучивалась, а тут решила объяснить, что Балашова не столько женщины беспокоят, сколько судьба мира. В ответ она ждала Витиной грубоватой насмешки, скрывающей сочувствие к ее доле, но Витя повернул по-своему:

— Понимаю. Что ж. Мне батя говорил, он перед финской кампанией такую тяжесть носил, что от девок его воротило. А он у меня такой, если б не ноги, и сейчас бы жару давал. А как на Кольский погнали, так как подменили. Его слова: самое тусклое перед войной. В мужике, говорил, бабье пробуждается. Бабье потом так кровью заливаешь, что и не замолить. Ага…

— Замолил?

— Какое…

Витя покачал куце обстриженной головой и отправился в свою пристроечку, где «чмокнул» водочки и улегся спать. Ужинать сели без него. Хозяин, глянцевый после бани, разлил «гвардейские сто» и включил телевизор. «Час кальвадоса», по его мнению, еще не наступил. Тем паче, что кальвадосом в меню выступал на сей раз коньяк молдавский, который, по утверждению Андреича, ничуть не ниже среднего французского, только не так «раскручен». С ним, конечно, не спорили. Но тут диктор программы новостей, не дав хозяину произнести первый тост о традиции как основе мироздания, объявил, что первые американские ракеты ударили по афганским городам. Международная коалиция во главе с США и НАТО начала антитеррористическую операцию. Андреич отставил рюмку:

— Ну все. Угадал с напитком.

Его лицо выразило и озабоченность, и радость.

— И что теперь? Третья мировая? — спросил Балашов. Давно, казалось бы, ожидаемое событие, разрешившись наяву, поразило его неожиданностью.

— Ты уже написал, что! Дальше Ирак, Иран, мы под контролем, нам не подняться. Киргизия. Памир. Кавказ. Неминуемо Украина.

— Украина? — изумился Балашов. Вот уж о чем он не писал, не думал и подумать не мог. Уж Украина-то тут при чем, она-то «русская», эта Украина. Она братская, как говорят!

Но Миронов прищурился, как в прицел, озлился и смел изумление Балашова в мусор уверенным веником.

— Конечно, Украина. Братская она вам… Нельзя быть наивным, как академик Сахаров. Наивным нельзя жениться. А в политике наивность преступна. Чечня более русская, чем Украина. Мне Судоплатов рассказывал, какая она русская, эта Украина, особенно после того, как Хрущев всех бандеровцев из ссылок вернул, а их детей — в партию, на должности… Верха все долларом проплачены, и нефть — наше все…

И как обычно, сочтя объяснение достаточным для мозгов слушателя, Андреич прыгнул вдаль.

— …А главная цель — Китай. Тайвань сверху, Синьцзян снизу… Только это все — стратегемы. Плоскость. А реалии будут совсем другими. Предсказать последствия не возьмутся специалисты. Зато можно выпить. За то, что третья мировая не началась. Это первая мировая не закончилась. Идеоморфема свободы еще не выработалась. Вот за нее и пьем, за родимую. Чтобы мы сумели быть свободными и от свободы. Тогда нас позовут победители, кто бы они ни были. Мы с тобой, Игорь, — аналитический спецназ нового века.

Игорь воспринял радость Миронова, только по-своему: свобода от свободы — возможно, вакцина особого свойства. С ее помощью «добру и злу внимать равнодушно» могут не одни летописцы, и не одни ветераны спецподразделения КГБ, выветрившиеся до ясного сухого цинизма, но и писатели!

— Ну что, начало заката американского Рима? Век Смертника? — Маша сократила до восьмисловия будущий ход истории. Вопрос был обращен к Миронову. Балашова неприятно удивила ее уверенная поспешность. Он вспомнил слова афганца Куроя, сказанные давно, дома у Миронова. «Один человек — сильнее мира. Смертник — сильнее мира. А живой — сильнее он Смертника?» Тяжелые слова. Что камни. При чем тут Рим!

— А что с нами? Навсегда здесь? Пока Буш всех бен Ладенов и Назари не выловит? — он постарался перепрыгнуть через Машину посылку.

— Всех не выловит. Зачем? Они же птенцы из его гнезда. Создают и обоснуют казус белли.

Этот тезис среди всей нынешней вечерней мироновщины показался Балашову наиболее понятным. Но раз так, в его голове возник новый