Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

Но потом появился Миронов. За ним бочком, бочком протиснулся Кошкин, затем Раф. Из пунктира, вкусно пахнущего черемшой и балычком, слагалась иная линия. Можно сказать даже, обратная лемма. Государство, разбрызганное чернилами по ватманскому листу, собиралось в маленькую упрямую точку. Дело не в пережитом, дело в заложенном. В неподвижности дело. В срединной точке инварианта. В ордене, в касте неприкасаемых.

Балашову казалось, что он понимает: не они опередили время, это время, оборванное, расхристанное, освободив их от иллюзий, от обязательств, вернулось к ним. Вот такая выходила обратная лемма о солдатах. И если бы немка Ута не улетела с Логиновым нах Дойчланд, а была бы тут, рядом, и попросила Игоря определить, кто же они такие — «его» люди, единственные непродажные «неимпотенты» во всей этой родине-колобродине, способные вытащить из самого ужасного плена хоть швейцарца Картье, хоть ангела, хоть дьявола, он, наверное, обозначил бы их общий модуль литературно: это были монахи, отвергшие Бога, но боящиеся мира больше, чем открывшейся душе пустоты.

Нет, этого немка Ута уже не поймет. Это поток сознания какой-то, а у нее тут Русь, заложники, плодовитые касты вороватых тварей, проститутки, строем марширующие по Тверской, горьковатое пиво «Хамовники» в подвале Домжура, где Боба Кречинский, датый и вялый, в третий раз читает в меню название блюда «ассорти из трех мяс». У нас Ноль первый ходит в кимоно, а сын юриста — в косоворотке. Боря Моисеев нам поет про любовь, а Виктор Пелевин отсылает Дзержинского к Фрейду. У нас годами ловят Шамиля и говорят с ним по сотовому каждый день. У нас дороги ремонтируют женщины, у нас все еще любят хоккей и винят в неудачах сборной звезд — испортились в США, у нас знают уже о талибах и ваххабитах, но, как жестокие дети, радуются взрывам в Иерусалиме и Дар-эс-Саламе, у нас открыты все секреты, но люди верят в «адекватный асимметричный ответ», у нас до Грозного можно довезти любого шпиона, а за доллары до Москвы — любого боевика, у нас самые нежные девушки и самые трезвые мужики. У нас радеют за Сербию, а на Арбате продают бескозырки с названием «Курск» — и стоит недорого. Студенты у нас башляют круче ученых-профессоров, ветераны спецслужб приторговывают водкой, а потомки монарха все еще претендуют на трон. Осень у нас пахнет тмином, зима — жжеными буксами, весна — клейким тополем, а лето — чем-то кислым. Арбузом и пивом, пивом, пивом. Все у нас не так, как у людей. Беречь бы деньгу на зиму, укреплять бы права человека или границу, думая о талибах и Косово, слушаться бы Запада и дружить с Китаем, а вы тут о пиве! Однако История — дело не внешнее, а внутреннее, как потенция. История — это мир несовершенных событий. Как вакуум в чугунном шаре. Но этого пока не понять честной немке Уте. Это по силам только его Маше. Вот почему Андрей Андреич ее и примет в свой профсоюз, а, точнее, посвятит в орден.

Уложив таким поэтическим способом имеющийся сумбур в собственной голове, успокоенный, Балашов взялся за сборы в готовности покинуть златоводую осеннюю Ладогу и вернуться в Златоглавую.

Андреич звонит Курою и Большому Ингушу второй раз 7 октября 2001-го. Ладога

После того как Маша с Балашовым оставили его в покое с расспросами и отправились собирать вещи, Андреич взял бутыль кальвадоса и поднялся в кабинет. Напиток выбрал не молдавский, а самый что ни на есть французский. Миронов пил его из правильного бокала с огромными женственными бедрами. По мере убавления в длинношеей бутыли темной влаги, у Миронова вызревало решение. Он более не завидовал Балашову, его обладанию молодостью, его обладанию Машей. Горькое богатство, но богатство — зрелость вкупе с одиночеством. За окном река на изгибе поблескивала. Хотелось погладить ее по холке. Хотелось…

Миронов набрал номер мобильного телефона. В далеком от Ладоги Ходжа-Бахуитдине ночь уже перевалила за середину. Афганец Курой отозвался на звонок.

— Дорогой друг и в ночи дорог, — так сказал он Миронову.

— Я и есть дорогой. И тебя, полковник, и себя разоряю нашей связью.

— Я знаю, просто так далекому забытому другу не позвоните. Если бы не такой день…

— Обычный день. Мы-то с тобой знаем, что самый обычный день. Или ты на этот раз собрался побеждать? До самого исчерпания войны?

— Это последний поход моей войны, полковник. У меня хватит сил только на один ответ. Вы позвонили в правильный час…

Что-то в оборотах речи Куроя указало Андреичу: он не зря тратится на международный звонок.

Обратившись к Курою с просьбой разузнать подробнее про судьбу Паши Кеглера, Миронов больше не звонил афганцу. Хотя знал, что Курой не позвонит ему сам. По этому делу не позвонит. Сам Андрей Андреич, в силу беспокойной своей натуры раздираемый великим нетерпением, не торопил Куроя вовсе не из гордости, а чтобы не спугнуть, не столкнуть лавину, еще находящуюся в равновесии между силой тяготения и трением. Но после того как небо раскололось громом войны, пришла пора действовать. Миронов надеялся, что, по закону связи явлений, в правильно организованной человеческой механике общее событие с необходимостью сцеплено с частными, и афганец уже нашел путь к решению задачи о Кеглере. И Курой опять не обманул теорию полковника Миронова…

После разговора с афганцем Андреич так и не смог заснуть. Стоило настать утру, он нырнул в туман, бухнулся с мостика в черень, потом растерся досуха, выбрил подбородок, глотнул коньяка, заел пористым сыром — таким он был готов к бою. Он прослушал последние известия и позвонил Руслану Ютову. Курой прав, партию пора переводить в новую стадию. Но афганец ошибался, назвав эту стадию последней.

Утренний Ютов звучал неприветливо, совсем не так, как ночной Курой. Миронову показалось, что и у генерала за спиной бессонница.

— Да, полковник. У вас есть товар для обмена? — донесся сухой голос из Назрани.

— У меня есть большее. У меня в руках календарь. А перед глазами — телевизор. По телевизору идут новости. Они говорят о том, что нам пора скрепить союз, генерал.

— Знаю вас, полковник, и понимаю, что союз с вами — это вызов на дуэль. После него — только смерть. Вы так к этому готовы?

— Дело же не во мне, Руслан. Так распоряжаются твои звезды. Я знаю генерала Ютова, который испытывает склонность соединять. Личное и звездное. Теперь от теории, о которой мы говорили