Грязный город - Хэйли Скривенор

мамы ушли, и Льюис опустился на виниловый стул. Какое-то время слышалось только ритмичное пиканье аппаратуры у койки Ронни. Он подумывал о том, чтобы разбудить ее: ему необходимо было поговорить с ней до возвращения мам.

Ронни зашевелилась, койка под ней заскрипела, и Льюис выпрямил спину.

– Привет, – произнес он, когда она открыла глаза и повернула голову в его сторону. – Прости. Это все я виноват, – выпалил Льюис, не дожидаясь, когда она скажет что-то или накричит на него.

– Льюис. – Он с трудом узнал ее сдавленный голос.

– Я пытался им рассказать. В полицию сходил. Очевидно, я там был… – Он отвел глаза. – …когда на тебя напала собака. Я знаю, ты, наверное, думала, что у меня самого не хватит смелости, и поэтому шла в полицию.

– Полицейские мне сказали, – просипела Ронни.

– Ронни, – начал Льюис, – я сказал им, клянусь. То есть я попытался, но, возможно, мне не поверили, а потом появился мой папа, и он ударил одного из полицейских, но это было потом, при маме Эсти, и… – Льюис посмотрел на Ронни: хотел убедиться, что она слушает. – А потом я понял, что видел не Эсти.

Ронни села в постели. Льюис ощутил резкий соленый запах – возможно, это был запах мочи.

– Но ведь вчера ты был абсолютно уверен, что видел именно ее, – произнесла Ронни.

– Я думал, что это была Эсти, но я ошибся. Кэмпбелл Резерфорд видел ее лицо, и он уверен, что это была не она. – Убежденность Кэмпбелла передалась и ему.

Хмурясь, Ронни снова легла.

– А Кэмпбелл откуда может знать?

Льюис проглотил комок в горле.

– Он тоже там был. В тот день после школы мы вместе пошли к ручью. Я не хотел, чтобы у Кэмпбелла были неприятности, потому и не сказал ничего про него. – Льюис уперся ногами в больничный пол, застеленный линолеумом. – Прошу тебя. Ты должна мне поверить.

Ронни покачала головой.

Льюису казалось, будто на грудь ему положили что-то тяжелое. Он не мог вздохнуть.

– Ты можешь мне не верить, но, клянусь, это чистая правда. Девчонка, которую я видел, была не в школьной форме. Прости. Прости, что я не послушал тебя. Я такой дурак. Какой же я дурак!

Ронни молчала.

– Дело в том, что, по-моему, мне не нравятся девчонки. – Льюис смотрел на нее, пытаясь определить, поняла ли она, что он имеет в виду. Он чувствовал, как у него самого вытягивается лицо от того, что он произнес это вслух. – Потому я и побоялся сказать тебе про Кэмпбелла. Мы были вместе, и я испугался, понимаешь, да? Не хотел, чтобы отец узнал. Он убил бы меня. И это не пустые слова. Не так, как мы иногда говорим. Не так, как мама твоя говорит, когда злится на тебя. Правда убил бы.

Ронни снова села в постели, открывая и закрывая рот, как та золотая рыбка. Льюис подумал про Эсти, про то, какое освещение было в классе в тот день.

– Ты знаешь, что с собакой? – спросила Ронни после долгого молчания.

– Что?

– С той собакой, которая меня покусала. Мне никто не говорит. Что с ней?

Прежде чем Льюис сообразил, что ответить, в палату влетела медсестра.

– Молодой человек, – заявила она, увидев его, – прошу вас на выход.

Она выставила Льюиса в коридор и захлопнула тяжелую дверь, закрыв на окошке жалюзи.

* * *

Когда мама вернулась за Льюисом, медсестра все еще находилась в палате.

В машине по дороге домой мама, глядя прямо перед собой и обеими руками сжимая руль, произнесла:

– Прости, Льюис. Прости, что позволяла отцу жестоко обращаться с нами. Ты, наверно, считаешь меня ужасно слабым человеком.

Он вспомнил тот момент в машине на парковке супермаркета, когда его охватил гнев на маму. Тогда казалось, что все это очень важно.

– Прости, если была тебе плохой матерью. Прости, что слишком многого требую от тебя.

– Мы не делали ничего плохого, – ответил Льюис. – Клинт просто хотел, чтобы мы постоянно чувствовали себя виноватыми перед ним.

Мама вздрогнула, когда он назвал отца по имени, и даже, догадывался Льюис, порывалась его поправить. Но тут ему пришло в голову, что теперь они свободны. Могут уехать куда-нибудь, поселиться там, где никто им не скажет: «Когда отец приходит домой…»

– Отныне все будет по-другому, Льюис. Обещаю.

Мы

Некоторое время спустя

Если спросить нас, знали ли мы о Софи Кеннард в свое время, мы ответим, что знали. Точнее, знали или должны были знать наши родители. С нами никто это не обсуждал, но мы понимали: что-то тут неладно. Как-то на общегородском пикнике по случаю Дня Австралии, когда все увидели синяк на ключице Софи Кеннард, поскольку тональный крем, которым она его замазала, сошел вместе с потом, одна из наших мам отвела нас в сторону и сказала, чтобы мы, став взрослыми, всегда помнили: в любое время мы можем вернуться к ней домой, если возникнет такая необходимость. А у Софи Кеннард, в отличие от нас, в нашем городе не было родных.

Спустя годы, когда та или иная из нас, уже несколько месяцев живя в браке с человеком, за которого отец умолял ее не выходить замуж, прямо в ночной рубашке садилась за руль и приезжала домой к родителям, отец даже не пускал ее на порог. «Ты теперь мужняя жена, сама разбирайся», – заявлял он, пока мама спала. «Я-то тебе верю, но тысячи других не поверят», – говорил ее дядя, когда она с пеной у рта доказывала, что не жульничала, играя в «Балдердаш»[27]. С этими словами на губах она опять садилась в свою машину. Ребенок плакал, соски болели.

Или мы становились теми, кто причинял боль своим любимым.

Мы делали это снова и снова. Пытались остановиться и не могли. Или нам и не нужно было останавливаться, потому как мы видели, что им это нравится. Раз уж мы вынуждены жить в этом сраном городишке, пусть и остальным будет так же плохо, как нам.

Все знали, что отец хозяина мотеля избивал сына. Потому у него теперь и не хватало зубов. Однако он унаследовал мотель, когда папаша его отбросил копыта. Не каждому так везет. И он приятельствовал с Клинтом Кеннардом, который избивал своего сына. Порой куда проще жить по накатанной. Так гораздо спокойнее.

Констанция

4 декабря 2001 года, вторник

Зазвонил телефон, и Констанция направилась в кухню. Звонка от мужа она не ждала, поскольку ее номер был исключен из списка тех, кому Стиву дозволялось звонить из тюрьмы. Но это мог быть