Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

б кто-нибудь обидел моего собственного ребенка. Эмили кричит ему: «Тео, хватит!» – но тот, как воинственный пес, не слушающийся своего хозяина, упорно стоит на месте. – Если я когда-нибудь опять увижу, что ты гоняешь по этой улице или где-нибудь еще… – говорит он, подступая даже еще ближе, так что его слюна попадает мне в глаз, – то тебе пипец.

Эмили уже встревает в разговор, отчаянно дергая Тео за руку, пытаясь увести его в дом.

– Я убью тебя. Я нахер убью тебя, Солберг, – цедит он, и мы с Эмили одновременно широко открываем глаза.

У меня нет ни малейших сомнений в том, что он говорит это совершенно серьезно.

Клара

Звонит мой отец. Дело уже к вечеру.

– Папочка? – вскидывается Мейси, услышав телефонный звонок, но я отвечаю, что нет, это не папа.

– Дедуся, – говорю я, и Мейси радостно улыбается.

– Твоя мать спрашивала про тебя, – говорит мой отец. – Опять.

Хотя мы оба знаем, что это не так. Она спрашивает не столько обо мне, сколько о Мейси, о той четырехлетней версии, которая, по ее мнению, и есть я. Иногда мы подпитываем ее иллюзии, позволяя ей поверить, что Мейси – это я, потому что это гораздо проще, чем убеждать ее в обратном.

Моя мать не такая уж старая, и все же про это легко забыть, когда ее разум перестает работать, а тело быстро следует его примеру. Никто точно не знает, сколько времени осталось на постоянно убывающих песочных часах ее жизни. Одни врачи говорят, что пять лет, другие – что семь, но, как бы там ни было, она просто ждет своего часа, как и все мы, – ждет наступления смерти.

– Ты приедешь ее навестить? – спрашивает мой отец, и я отвечаю, что да.

* * *

Я открываю входную дверь, чтобы выйти на улицу с Феликсом на руках и Мейси, идущей за мной по пятам, и, как назло, на улице появляется черный седан с шофером, который останавливается через три дома от нас, у особняка Джейка и Эми Лоуренс, бездетной пары лет тридцати. Они бизнес-магнаты, и то один, то другой из них, похоже, то и дело в разъездах. Эми на высоких каблуках выходит из их дома, волоча за собой чемодан на колесиках. Сегодня ее очередь уезжать.

Но все это не имеет значения. Важно то, что Мейси видит черный цвет машины, когда та медленно, неторопливо, по-черепашьи проезжает мимо, глаза водителя встречаются с ее глазами, и теперь взгляд моей дочери прикован к этой машине, которая маячит на улице в ожидании Эми; колени у Мейси дрожат, а глаза наполняются слезами. Она ничего не говорит, но язык ее тела говорит сам за себя, свидетельствуя о страхе и в на каблуках и бросается обратно в дом. Бежит она быстро, намного быстрей меня. Я прижимаю Феликса к груди и пытаюсь преследовать ее, вновь и вновь взывая к ней. Феликса пугают мои крики, и он тоже начинает орать.

Нахожу Мейси под кроватью, широкой двуспальной кроватью в гостевой комнате, куда никто никогда не заходит.

– Мейси, – уговариваю я ее, опускаясь на четвереньки, чтобы посмотреть ей в глаза, – пожалуйста, вылезай!

Но она утыкается лицом в ковер и плачет.

– Нас ждет дедуся, – напоминаю я. – Ну пожалуйста, Мейси! Пожалуйста! Сделай это ради дедуси.

Чего я не делаю, так это не спрашиваю ее, что ее так испугало, – и без того это знаю. Не говорю ей, что все будет хорошо, поскольку не уверена, что это так. Я повышаю голос и требую, чтобы она вышла, а когда она этого не делает, начинаю умолять. Предлагаю угощения, угрожаю. А когда опять ничего не получается, ложусь возле кровати на пол, дотягиваюсь до нее и пытаюсь вытащить силой, и моя Мейси заходится от крика – на сей раз не от страха, а от боли. Я делаю ей больно. Она рыдает, говорит, как ей больно, что мама сделала ей больно, и я говорю ей, что мне жаль, что маме очень жаль.

Но все это без толку, Мейси по-прежнему крепко засела под кроватью.

Я хочу сказать ей, что она ошибается насчет машины, что за ней и Ником не ехал никакой плохой человек в черной машине. Я уверена, что сам Ник был этим плохим человеком, но я по-прежнему в замешательстве. Ник убил сам себя или кто-то сделал это за него? Я должна знать, потому что чувствую, что неопределенность постепенно сводит меня с ума. То, что мне требуется, – это какое-то логическое завершение. Мне нужно наконец поставить точку.

Больше чем через полчаса мой отец звонит еще раз, гадая, куда я запропала. Выскальзываю из комнаты, достаю свой сотовый и отвечаю на звонок.

– Я-то думал, что ты уже здесь, – говорит он мне, и мне приходится признаться, что Мейси забилась под кровать и не выходит. В голосе у меня паника, когда я сообщаю ему это, усталая, раздраженная, задыхающаяся, а на заднем плане тихо скулит Феликс. Она умная девочка, моя Мейси, – прячется под кроватью, потому что знает, что я научилась вынимать штыри из дверных петель.

Ник знал бы, что делать. Ник проскользнул бы своим крупным телом под металлическую раму кровати и присоединился там к Мейси или приподнял бы эту раму вместе с пружинным матрасом одной рукой, и ситуация разрешилась бы смехом, прежде чем они начали строить крепость из одеял, простыней и подушек, которые теперь беспорядочно разбросаны по всей гостевой спальне. Но только не я. Я могу только умолять.

– О Кларабель… – сочувственно произносит мой отец, и мы с ним решаем поменяться местами. Он приедет, чтобы выманить Мейси из-под кровати, а я буду смотреть в затуманенные глаза женщины, которую когда-то знала.

* * *

Войдя в родительский дом, вижу, что моя мать развалилась в кресле, а Иззи рядом с ней красит ей ногти в вишнево-красный цвет. Иззи с сочувственной улыбкой смотрит на меня из-под тяжелых век. У нее большой бюст и слой жирка вокруг талии, хотя ноги, выглядывающие из-под джинсовой юбки, непропорционально тонкие, как у жирафа.

Моя мать, урожденная Луиза Берн, была единственным ребенком ирландских родителей, от которых мы с Мейси унаследовали зеленые глаза, рыжие волосы и лица, усыпанные веснушками. Она вышла замуж за моего отца более тридцати лет назад: он был бывшим руководителем среднего звена, а она – счастливой домохозяйкой, из тех женщин, которые способны сделать все что угодно после часа-другого сна и чашки хорошего чая. Поначалу