Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

– Бо́льшую часть времени она и меня тоже не узнаёт, – говорит Иззи и уходит, чтобы вскипятить воду для чая, любимого маминого эликсира. В дверях приостанавливается и говорит мне: – Она и сейчас меня не узнаёт. Думает, что я – это вы.

Я знаю, что у нее добрые намерения, что это должно заставить меня почувствовать себя лучше, и все же это довольно жалкий утешительный приз. Смотрю ей вслед и вижу в ней что-то невесомое, хотя Иззи отнюдь не маленькая. И все же она кажется какой-то легкой, воздушной, беззаботной, словно и не затронутой всеми этими невзгодами в ее жизни – безвременной кончиной ее собственных родителей, ответственностью за младшую сестренку, – в то время как я полностью подавлена своими переживаниями, отчего чувствую себя похороненной заживо.

Моя мать внимательно наблюдает за мной. Я знаю, что не должна плакать, но ничего не могу с собой поделать. Крупные слезы так и катятся у меня из глаз, а она хмурит брови и поднимается с кресла. Мой первый порыв – позвать Иззи: я боюсь, что мама сделает что-нибудь неожиданное или что просто запутается в собственных ногах и упадет. Но ничего такого не происходит.

Сделав несколько маленьких шагов в мою сторону, она присаживается на диван рядом со мной. Берет меня за руку – ее движения спокойны и уверенны. Она знает, что делает. Ее бледно-зеленые глаза встречаются с моими, и в этот момент она понимает, кто я такая. Я вижу это в ее глазах. Ее вторая рука скользит по моим волосам, когда мать спрашивает меня, совершенно отчетливо:

– В чем дело, Клара? Что тебя беспокоит? – и заключает меня в свои нежные объятия. Ее руки кажутся какими-то совсем легкими, слабыми и вялыми, и все же в них я чувствую себя в абсолютной безопасности. Как и мой отец, она сильно похудела, тело ее теряется в мягком спортивном костюме.

– Мама? – восклицаю я, задыхаясь от слез. Вытираю глаза рукавом рубашки и умоляю: – Ты меня узнаёшь? Ты знаешь, кто я?

Окно позади нас открыто; в комнату задувает легкий ветерок, дуновения которого просачиваются сквозь занавески, и они едва заметно колышутся. В узком луче солнечного света парят пылинки – словно блестки, подвешенные в воздухе у нас над головами.

Мать издает смешок, глаза ее полны неподдельного узнавания. Она знает меня, а уж четырехлетнюю или двадцативосьмилетнюю, этого я не знаю, да мне и все равно. Она знает меня. Вот и все, что имеет значение.

– Ну конечно же помню, глупая ты гусыня! Я бы никогда тебя не забыла. Ты моя Клара, – говорит она, а затем спрашивает: – Что тебя так печалит, Клара, детка?

Но я не могу заставить себя сказать ей об этом, зная, что этот момент столь же достоверен, как статья из бульварного журнала, и что слишком велика вероятность того, что ее воспоминания обо мне исчезнут так же быстро, как и появились. Так что я просто наслаждаюсь этим моментом. Получаю удовольствие оттого, что чувствую мамину ладонь на своей руке, оттого, что она обнимает меня за спину, что во взгляде у нее скорее понимание, чем растерянность.

– Ничего, мам, – говорю я ей. – Это слезы счастья. Я счастлива. – Хотя на самом деле это не столько счастье, сколько некий опасный коктейль из счастья, грусти и страха.

В дверях появляется Иззи с чаем в руке, но, увидев нас с мамой, отступает, не желая лишать меня этого момента в моей жизни.

Ник

Раньше

Я разваливаюсь на части.

Я не могу уснуть.

Утром я спотыкаюсь, спускаясь по лестнице, совершенно дезориентированный и нетвердо стоящий на ногах. У меня болит голова. Я словно в бреду от недосыпания и уже подумываю о том, что мне нужно что-нибудь посильнее, чтобы хватало на всю ночь, потому что если в ближайшее время я не засну, то совсем потеряю контроль над сном.

Когда я спускаюсь, Клара сидит за кухонным столиком в эркере и разговаривает по телефону. Наверняка со своим отцом – я могу сказать это по морщинкам беспокойства у нее на лице, когда она подпирает голову рукой и хмурится.

– Что такое? – спрашиваю я, когда она заканчивает разговор и кладет телефон на стол. Но у меня так сильно болит голова, что я с трудом могу смотреть, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить. Лучи утреннего солнца бьют в окно, словно маленькие скальпели, вонзающиеся мне в глаза. Я путаюсь в собственных ногах.

– Мой папа, – объясняет мне Клара, как будто это то, чего я еще не знаю. – Он куда-то засунул чек от арендаторов. Их арендную плату. Подписал его и оставил, чтобы депонировать, но теперь этот чек куда-то девался.

Том уже много лет сохранял за собой дом детства Клары, старый фермерский дом, который в свое время был полностью отремонтирован и сдан в аренду в качестве прибавки к пенсии Тома и Луизы. Это не слишком далеко от нашего собственного дома, за пределами городской черты, в одном из тех немногих районов, которые еще не захвачены новым строительством и гигантскими гипермаркетами. С крыльца этого фермерского дома до сих пор видны кукурузные поля, лошади, а иногда и проезжающий прямо по середине дороги трактор. Но для человека в возрасте Тома и со здоровьем Луизы содержать этот дом стало непосильным делом, и как раз поэтому по предложению Клары Том принял непростое решение сдать его в аренду и переехать в поселок для пенсионеров, где они сейчас и проживают, хотя Том терпеть не может это сообщество с его вечерами бинго[59] и викторинами для стариков. Сейчас этот фермерский дом арендует пара молодоженов, Кайл и Дон, которых я как-то раз видел, когда помогал там Тому разобраться с электрикой. Раньше он сам справлялся со всеми такими делами, но сейчас, в его возрасте, уже мало что может сделать.

– Твоя матушка постаралась? – спрашиваю я, потому что мы уже далеко не впервые слышим о том, что Луиза что-нибудь теряет. Луиза теряет великое множество разных вещей – половина из них позже находится, спрятанная во всяких странных местах, а другая половина пропадает с концами. У меня противно крутит в желудке, и я пытаюсь вспомнить, что ел вчера вечером, или же все это из-за беспокойства и нервов. Я сочувствую Тому, зная, каково это – терять деньги.