Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

– Это обязательно? – спрашиваю я, поежившись при слове «привязь», но отец потирает лоб и говорит:

– В последнее время, похоже, без этого никак.

* * *

Перед уходом мой отец упоминает, что хотел бы продать мамину машину – мол, она старая и без нее у матери меньше шансов втихаря сесть за руль.

– Нам следовало избавиться от нее уже много лет назад, – говорит он, добавив, что деньги нам всегда пригодятся – имея в виду больше меня, чем себя: отец хочет продать машину моей матери, а деньги отдать мне.

– О пап… – говорю я. – Я никак не могу…

Но он останавливает меня движением руки и уверяет, что еще как могу. Однако ему понадобится моя помощь, чтобы разместить объявление о продаже в интернете, – он спрашивает, можно ли прислать мне фотографии. Я далеко не специалист в таких областях, но в интернете ориентируюсь гораздо лучше него, и отец обещает отправить снимки мне по электронной почте, как только вернется домой.

– За сколько ставить? – спрашиваю я.

– За пять тысяч, – отвечает отец. – Это немного, – добавляет он, – но все-таки кое-что – по крайней мере, до тех пор, пока не выплатят страховку Ника.

При этих словах я резко выдыхаю, едва не признавшись отцу, что полис аннулирован и что эта страховка никогда не будет выплачена. Но все-таки не делаю этого. Прикусываю язык и молчу, зная, что сказал бы мой отец, если б узнал о том, что Ник покупал запрещенные вещества у Мелинды Грей, что он спал с Кэт, что отозвал полис страхования жизни… вообще узнал бы о двуличной жизни Ника. «Этот человек быстро опустит тебя с небес на землю», – сказал мне отец, когда почти полдюжины лет назад я с гордостью показала ему руку, на которой красовалось простое обручальное кольцо – бриллиант классической огранки «маркиз» на четырнадцатикаратном[60] белом золоте. «Подумай как следует, Кларабель… Не выходи за него. В море еще много рыбы», – сказал он тогда, но я ответила ему, что больше не хочу рыбы. Я хотела только Ника.

Отец обнимает меня и благодарит за одолжение, хотя мы оба знаем, что это он делает мне одолжение. В моих объятиях он кажется совсем худеньким и тонким, как грабли. Мой отец был когда-то марафонцем – поджарым, но крепким. Мог бежать чуть ли не целую вечность, даже не вспотев. Сейчас вид у него просто-таки изможденный, и я хочу спросить, хорошо ли он питается, хорошо ли спит, уделяет ли достаточно внимания своему собственному здоровью – или только мне и маме. У него мешки под глазами, просто натуральные мешки из-под картошки, и я гадаю про себя, когда он в последний раз был у врача. Материнским жестом касаюсь этих нескольких уцелевших прядей волос у него на его голове.

– Это самое малое, что я могу сделать, – говорю я, – за все, что ты для меня сделал.

И мы опять обнимаемся.

– Я мог бы сделать больше, – говорит отец, но я говорю, что нет, он сделал более чем достаточно, и с этими словами он поворачивается и уходит. Не дойдя и половины пути до своей машины, оставленной в конце подъездной дорожки, сообщает мне, что его спец по кондиционерам будет здесь завтра в три часа – «считай, что это подарок», – и только тогда я замечаю, что рукава его рубашки закатаны до локтей, а на руках проступили капельки пота, поскольку кондиционер у нас не работает. Жара вдруг кажется удушающей, и мне становится трудно дышать. Я никогда не говорила отцу, что у нас в доме финансовый кризис, но он все равно знает.

Он знает все.

– Я бы пришел, чтобы составить тебе компанию, пока он будет здесь. Но в этот раз не могу, Кларабель. Твоей маме тоже назначено на три. У невролога, – говорит отец, а я качаю головой и говорю, что это совсем не проблема. Я уже большая девочка. Я и сама могу со всем этим справиться.

Ник

Раньше

Эта мысль приходит мне в голову на работе, когда я перебираю медкарты пациентов в поисках той, которую моя медсестра забыла вытащить перед сегодняшним приемом. Ищу карту некоего Уильяма Грейсона, но в итоге через несколько секунд выхожу из регистратуры, сжимая в руках карту Мелинды Грей, которая стояла в металлическом ящичке бок о бок с требуемой – карты у нас хранятся в алфавитном порядке. В уголовном праве все зависит от намерения – mens rea, или, говоря обычным языком, злого умысла. У меня его нет. У меня нет намерения причинять вред Мелинде Грей. Я даже не собирался доставать ее медкарту из ящика.

И все же она у меня в руках.

Прошу Нэнси перенести прием Уильяма Грейсона на какой-нибудь другой день. Говорю ей, что неважно себя чувствую.

* * *

Дом маленький и старый, одноэтажный, в южной части города. У него большие квадратные окна спереди, обрамленные распашными ставнями, и низкая крыша, нависающая над землей, – на мой вкус, слишком уж низкая. Ландшафтный дизайн продуманный, но унылый, по периметру дом окружен самшитовой живой изгородью. На подъездной дорожке к дому стоит темный седан – черный или, может, синий, люк в крыше оставлен открытым, кожаная обивка салона впитывает изнуряющую дневную жару.

Останавливаю машину неподалеку от дома, перевожу селектор на «парк» и, сидя за рулем, изо всех сил пытаюсь выровнять дыхание.

Когда я медленно выхожу из машины и иду по асфальтированной подъездной дорожке, то твердо намерен просто попытаться вразумить ее, попробовать заставить ее понять мою позицию. Извиниться – что, как говорится на всех этих веб-сайтах, имеет первостепенное значение в случае угрозы судебного иска о профессиональной халатности. Наверное, мне следовало просто извиниться с самого начала. У меня так и не было возможности объясниться.

Так что вот с какой целью я приехал к Мелинде Грей: объясниться.

Преступный умысел в юридическом мире – это сознательное намерение причинить кому-либо вред, а у меня его нет. Мысль о чем-то подобном даже не приходит мне в голову, пока дверь не приоткрывается и я не вижу за ней ее, Мелинду Грей, которая смотрит на меня сквозь двухдюймовую щель, привалившись к двери всем своим телом – как видно, на случай, если я попытаюсь вломиться к ней силой.

И тут вдруг единственное, о чем я способен думать, – это о том, как бы причинить