Твоя последняя ложь - Мэри Кубика

Иззи улыбается мне и говорит:

– Только посмотри, какая Луиза у нас красавица! – А моя мать смотрит на меня с недоумением и в то же время с надеждой в глазах, поскольку совершенно меня не узнаёт, но все-таки ждет от меня подтверждения, что она и вправду красавица.

– Да, красавица, – говорю я, хотя это ничуть не соответствует действительности. Эта женщина – не моя мать. Моя мать самодостаточна и опытна – ей не нужна какая-то другая женщина, чтобы красить ей ногти или представлять меня, когда я захожу в дом.

– Луиза, это Клара, – подсказывает Иззи. – Клара пришла повидаться с тобой. Ты ведь помнишь Клару? – добавляет она, в то время как моя мать без обиняков решает, шумно выдохнув, что никакая я не Клара, как будто мы с Иззи – парочка идиотов.

– Это не Клара, – решительно объявляет моя мать, и Иззи говорит ей:

– Нет, Луиза, это она. Это Клара.

Я стою, прижавшись к стене, и неловко улыбаюсь, словно какой-то изгой в этом доме. У моей матери нет никаких воспоминаний обо мне – по крайней мере, обо мне двадцативосьмилетней.

На руках у нее синяки – синюшные кровоподтеки на бледной коже, обтягивающей ее хрупкое предплечье, и когда я вопросительно смотрю на нее, Иззи объясняет:

– В последнее время она стала довольно неуклюжей. Уже не так хорошо держится на ногах – наверняка это тоже одно из последствий деменции…

У меня замирает сердце. Невролог уже давно предупреждает нас об этом: моя мать будет все больше и больше нуждаться в посторонней помощи в выполнении тех повседневных дел, с которыми она раньше с легкостью справлялась самостоятельно, ее подвижность снизится, и со временем она может оказаться полностью прикованной к постели.

– Она упала? – спрашиваю я, и Иззи кивает.

– Доктор сказал, что у нее проблемы с пространственным восприятием, – говорит она, хотя я удивляюсь, почему я должна услышать это от Иззи, а не от своего отца. Почему отец ничего мне не сказал? Тоже что-то скрывает от меня, как и Ник? – Она натыкается на дверные проемы, принимает тени на полу за реальные предметы, спотыкается о собственные ноги…

Выражение лица у Иззи мрачное, и я удивляюсь, как она вообще может справляться с этим изо дня в день. Я бы так не смогла. Есть редкостный стоицизм в том, как Иззи безропотно кормит, одевает и моет мою мать, хотя регулярно получает за свои труды словечки вроде «идиотка» и «имбецилка», которые в последнее время являются любимыми эпитетами моей матери. Я думаю о юной Иззи, которая сначала ухаживала за своим больным отцом, а затем за матерью и в конце концов потеряла обоих. Просто не могу представить, насколько это было тяжело. Мне невыносимо думать о том, что произойдет, когда моих родителей однажды не станет. Улыбаюсь Иззи и говорю:

– Нам повезло, что у нас есть ты, – зная, что говорю это не так часто, как следовало бы, после чего обращаюсь к маме, заставляя себя улыбнуться: – Это я, мам, – говорю ей. – Клара.

Но для моей матери я чужая – пария, прокаженная, и на лице у нее написаны цинизм и сомнение. Я не Клара. Я – персона нон грата. Я не существую.

Однако я все равно разговариваю с мамой. Рассказываю ей про Феликса, про то, как он спит с широко открытым ртом – птенец малиновки, выпрашивающий еду; про то, с каким нежным посвистыванием воздух выходит у него из носика, когда он спит. Феликс еще ни разу не улыбнулся – по крайней мере, намеренно; пока что это происходит скорей благодаря какому-то неосознанному рефлексу. Но когда он это сделает, то я уверена, что это будет такая же широкая, лучезарная улыбка, как и у Мейси.

– Ты помнишь Мейси? – спрашиваю я у матери, но она не отвечает, уставившись на карниз для штор у меня над головой, и в конце концов я сдаюсь.

– Она почти всегда такая, – говорит Иззи, чтобы подбодрить ее, и все же меня беспокоит, что Иззи знает мою маму лучше, чем я. – Не особо разговорчивая.

– Знаю, – говорю я.

Сейчас моя мать даже не помнит, что у нее деменция. Это благо, я полагаю, – побочный эффект того, что она находится на поздней стадии этой ужасной болезни. Провалы в памяти – только часть этого. А еще она стала крайне раздражительной и несдержанной, способна вдруг неожиданно взбеситься, проклиная все на свете и разражаясь слезами, – и это моя мать, которая некогда была донельзя неконфликтным человеком. Теперь она беспрекословно сидит, откинувшись на спинку кресла – в свои пятьдесят пять лет она выглядит на все семьдесят пять, – позволяя сидящей рядом женщине расчесывать себе волосы, а я сижу на краешке дивана и наблюдаю за происходящим. Иззи назубок знает манеру поведения и все странности моей матери, поэтому способна заранее предсказать, когда та, к примеру, попросит чаю, а потом откажется его пить или примется читать газету вверх ногами. Кажется, что Иззи раньше моей мамы знает, когда та встанет с кресла, начав бесцельно расхаживать по комнате, и какой бессмысленный путь она выберет. Иззи все время на два шага опережает ее, подбирая сброшенные диванные подушки, чтобы она не споткнулась.

И тут, к моему ужасу, моя мать наконец возвращается на свое место и, благоговейно глядя на Иззи, говорит ей:

– Клара, детка, будь хорошей девочкой и принеси мамочке тапки. У меня замерзли ноги.

А Иззи смотрит на мою мать и на ее ноги, уже обутые в нескользящие замшевые тапки-сабо с роскошной меховой подкладкой внутри, и говорит:

– Тапки уже на вас, лапочка, – после чего тянется к своему медальону с надписью «Иззи», однако рука ее остается пустой. Цепочка на месте, но медальона нет. Тот бесследно исчез, как и множество других вещей, пропавших без вести в этом доме.

Но Иззи не теряется. Вместо этого говорит моей матери:

– Я Иззи, – и наклоняется, чтобы заглянуть ей в глаза. – Помните, Луиза? Иззи. А Клара вон там, – добавляет она, указывая на меня.

Но помнит ли это моя мать или нет, понять невозможно.

– Не принимайте это близко к сердцу, – говорит мне тогда Иззи, улыбаясь своей ободряющей улыбкой, призванной поднять мне настроение.

Хотя, конечно, сделанного не воротишь. Я воспринимаю это очень близко к сердцу, зная, что наверняка чувствует мой отец, когда моя мать смотрит на него и начинает звать на помощь, уверяя всех, что в ее