Дело «Тысячи и одной ночи» - Джон Диксон Карр

такой. Уэйд остановился на некотором расстоянии от меня, склонив голову набок, словно индюк с налитым кровью гребешком, его маленькие черные глаза, блестящие, как кусочки стекла, смотрели на меня с выражением, которое невозможно было считать. Пока я все объяснял, его глаза так и бегали туда-сюда. Что-то назревало. Он к чему-то готовился.

– А? – произнес Уэйд, звеня монетками в карманах, его грудь медленно раздувалась. – Хэдли, да? Ах да, да. Берт Армстронг говорил мне о вас. Что ж, вам не обязательно было пробираться сюда тайком. – Тут он задрал голову и скрипуче рассмеялся. – Ходят тут всякие!.. Ну да ладно, вы, кажется, заинтересовались моими уморительными зеркалами? Так вот они, полюбуйтесь!

Он подскочил к ним с такой скоростью, что я и шелохнуться не успел. Оказавшись позади меня, он стал елозить рукавом по зеркалу, прежде чем я успел схватить его за руку и оттащить в сторону. Непоправимый вред уже был нанесен. Не было у нас больше отпечатка пальца.

Вместо этого в подвале повисла такая тишина, что можно было слышать ее звон. Затем он вновь захихикал, закаркал злобным вороном.

– Итак, какого черта вы здесь забыли? – поинтересовался он. – Что за фантазия такая…

Фелл, думаю, вы можете подтвердить, что я весьма спокойный человек. Я стараюсь заниматься своей работой, а к угрозам прибегают лишь слабые люди. Но видимо, его смех, безумный и скрипучий, брошенный мне прямо в лицо, как грязная мокрая тряпка, так на меня подействовал. И это был далеко не последний раз, когда я вышел из себя, занимаясь этим делом, или, вернее сказать, не последний раз, когда случались подобные казусы.

– Вы хоть понимаете, что натворили? – проревел я таким голосом, что сам удивился.

– Натворил? Что я натворил? Что это вы имеете в виду? Ну-ка, хватит смотреть на меня так.

– Наверх, сейчас же, – сказал я уже более спокойным тоном.

– Ой-ой? – произнес Уэйд, склонив голову и приставив кулаки к бокам. – Вот так, значит? А у вас, похоже, стальные нервы, раз вы пытаетесь указывать, что мне делать в моем собственном…

– Убирайтесь отсюда, – сказал я, – и убирайтесь немедленно. Я из кожи вон лез ради вашего семейства в этих обстоятельствах. Мне плевать, кто вы, Джеффри Уэйд или папа римский, но, бога ради, поднимайтесь и уходите, когда я велю вам уходить, а то быстро загремите у меня за решетку и там и останетесь! Какой вариант из двух вы предпочитаете?

Он, конечно, рассчитывал на то, что я струшу, но все-таки удалился. Совершенно делу не помогало и присутствие Иллингворта, который мягким, заботливым тоном расспрашивал, что случилось. Когда они наконец ушли, я стал нарезать круги по подвалу, обдумывая произошедшее. Возможно, когда закипаешь от гнева, но при этом не повышаешь голоса, в мозгу возникает какое-то внутреннее горение, но, как бы то ни было, последствия бывают самые плачевные. Этот усатый деспот, которого никогда в жизни не ставили на место, кинулся на меня с лестницы и стал угрожать пустить в ход свое влияние.

Верным средством было спокойно приняться за работу и посмотреть, остались ли какие-нибудь улики, которые никто не успел уничтожить. Я обнаружил еще размазанную побелку: это мог быть отпечаток пальца – а мог и не быть. Но он вызывал сомнения. Когда Каррутерс прибыл в музей, я все еще рассматривал этот след на стене.

– Вы были правы, сэр, – сказал он мне. – Я только с Принц-Риджент-корт, все разузнал, вы были совершенно правы.

Я дал ему некоторые инструкции, в числе которых было оставаться на месте, пока я звоню в Ярд и вызываю Беттса и Престона раскопать уголь и поискать отпечатки. Затем я ушел. Когда я выходил через верхний зал, Холмс был в открытой галерее, огибающей весь второй этаж. Опираясь на мраморную балюстраду, он стоял прямо над крышей злосчастной черной повозки. Неподвижный, залитый голубовато-белым светом, с этими очками на носу, он напоминал более миниатюрного и молодого Иллингворта. И хотя он учтиво кивнул мне, я задался вопросом, уж не он ли подослал старика Джеффа ко мне в подвал. В этом музее было еще множество вещей, которые предстояло расследовать, но сначала мне нужно было встретиться с Мириам Уэйд.

Вдохнув пару раз свежего после дождя воздуха, я почувствовал себя куда спокойнее. Из телефонной будки на Сент-Джеймс-стрит я передал сообщение в Скотленд-Ярд и повел полицейскую машину сквозь чистилище полуденного движения на Гайд-Парк-Гарденс. Снаружи дом Джеффри Уэйда выглядел как и остальные тусклые каменные здания, теснившиеся на улице, не отличаясь от них ничем, кроме размера.

Вся претенциозность скрывалась внутри. Я не знаток в этих делах, у меня всего лишь шестикомнатный дом в Ист-Кройдоне с садом и всем таким прочим, чем я необычайно горжусь, но, имея за плечами длительную полицейскую практику, я умею отличить вышколенного дворецкого. Здешний дворецкий меня разочаровал. Он провел меня по длинному холлу, уставленному плюшевыми лошадьми, в небольшую комнату, обставленную в стиле регентства. Затем, аккуратно взяв у меня визитку, он отправился узнать, сможет ли мисс Уэйд принять меня.

Долго мне ждать не пришлось. Снаружи, из холла, послышались шорох и шепот, в котором более всего выделялся решительный голос, заявивший: «Я с ним разберусь». Затем кто-то театральным жестом раздвинул портьеры, и меня встретило спокойное ухмыляющееся лицо Грегори Маннеринга.

– Итак, дорогой друг, – сказал он. – Что вы хотели?

Глава двадцать вторая

Зачем Мириам Уэйд спускалась в подвал

Я знал, что это окажется Маннеринг, больше было некому. Он вошел в комнату совершенно спокойно, вертя пальцами мою визитку. И за этим его внешним спокойствием ощущалась ненависть, почему – я сказать не мог, хотя очень пристально рассматривал его. Высокий, широкоплечий, с узкой талией, которая угадывалась под его серым костюмом, – все в его одежде говорило о возмутительно хорошем вкусе, как выразился бы Фелл. Подбородок Маннеринга был горделиво поднят, но не слишком сильно. По всей его загорелой физиономии лоснящимся слоем было размазано какое-то насмешливое презрение. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад, он смотрел на меня из-под лохматых, как выразился Каррутерс, бровей. Что касается упомянутых Каррутерсом искренней самонадеянности, напористости и энергичности, их я не заметил. Я не назвал бы его симпатичным. Однако от него исходило ощущение силы, это вне всяких сомнений. Он вошел, залитый светом, врывающимся в комнату из высоких окон, и встал на фоне всей этой мебели эпохи регентства, которая вдруг показалась подделкой, хотя, вполне вероятно, была подлинной.

Маннеринг улыбался.

– Сэр, дорогой сэр, – произнес он с вымученной приветливостью, – известно ли вам, как ведется расследование?

Это была даже не