Рассказы - Роберт Альберт Блох

Но ничего не получалось, я не мог ни о чем думать. Эмоциональное истощение, сказал он и приглушил свет. Почему бы не закрыть глаза и не расслабиться? Не засыпать, просто немного погрезить наяву. Грезы иногда бывают гораздо важнее снов. Он вовсе не хочет, чтобы я уснул, надо просто расслабиться и сосредоточиться на его голосе…

Я был в его власти. Я не чувствовал, что теряю контроль, не чувствовал паники, я знал, где нахожусь, но все же я был в его власти. Должно быть, так, потому что он все время говорил про память. Будто память — это наш собственный способ путешествия во времени, судно, несущее нас далеко назад, в раннее детство, разве я не согласен? И я ответил, да, она может перенести нас обратно, перенести меня обратно, обратно в старую Виргинию.

Затем я стал мурлыкать себе под нос что-то давно забытое, не вспоминавшееся годами. Он спросил, что это похоже на детскую песенку, и я сказал, так и есть, док, разве вы не знаете ее, «Три слепые мыши».

Почему бы вам не спеть ее, сказал он. И я начал:

Вот три слепые мыши, вот три слепые мыши.

Они бегут на кухню за ломтиком халвы.

Смотрите, как они бегут!

Не так ли все мы слепы,

Как три слепые мыши, как три слепые мыши?

— Чудно, — сказал он, — но, кажется, вы пропустили несколько строчек.

— Какие строчки? — спросил я. Вдруг без всякой на то причины я почувствовал, что весь напрягся. — Это вся песня. Моя мать пела ее мне в детстве. Я бы такое не забыл. Какие строчки?

Он запел:

Но у хозяйки скорый суд:

Смешно или нелепо,

Но на доске для хлеба —

Три глупых головы.

И тогда это случилось.

Это не было похоже на воспоминание. Это происходило. Сейчас, здесь, все заново.

Глубокая ночь. Холодно. Дует ветер. Я просыпаюсь. Мне хочется пить. Все спят. Темно. Я иду кухню.

Потом я слышу шум. Похоже на чечетку. Мне страшно. Я включаю свет и вижу ее. В углу за дверью. Мышеловка. В ней что-то шевелится. Что-то серое и пушистое мечется из стороны в сторону.

Мышь. Ее лапка попала в мышеловку, она не может выбраться. Может быть, я сумею помочь. Я поднимаю мышеловку и нажимаю на пружину. Я держу мышь. Она шевелится и пищит, и это пугает меня еще больше. Я не хочу делать ей больно, только выпустить на свободу, чтобы она убежала. Но она вертится и пищит, а потом кусает меня.

Когда я вижу кровь на пальце, страх исчезает. Я взбешен. Я всего лишь хотел ей помочь, а она меня укусила. Мерзкое существо. Пищит с закрытыми глазами. Слепая. Три слепые мыши. Хозяйка.

Вон он. В раковине. Разделочный нож.

Мышь опять пытается укусить меня. Я беру нож. И я рублю, роняю нож и начинаю кричать.

Я опять кричал, тридцать лет спустя, и открыл глаза. Я сидел в кабинете доктора Мосса и орал, как ребенок.

— Сколько вам было лет? — спросил доктор Мосс.

— Семь.

Это выскочило само собой. Я не помнил, сколько мне было лет, не помнил, что произошло, — все это стерлось из моей памяти точно так же, как строчки детской песенки.

Но теперь я помню. Я помню все. Помню, как мать нашла голову мыши в мусорном ведре и как потом отлупила меня. Думаю, из-за этого я и заболел, а не из-за укуса, хотя врач, который приехал и сделал мне укол, сказал, что жар вызван инфекцией. Я провалялся в постели две недели. Когда я просыпался и кричал, мучимый кошмарами, мать приходила, обнимала меня и просила прощения. Она всегда просила прощения, после того как наказывала меня.

Наверное, тогда я и начал ее ненавидеть. Неудивительно, что я построил столько номеров для Лу Лейна на хохмах про матерей и тещ. Устная агрессия? Возможно. Все эти годы, я об этом и не подозревал, никогда не понимал, как я ее ненавидел. Я до сих пор ненавижу ее, ненавижу ее…

Мне надо выпить.

23 апреля.

Прошло две недели с тех пор, как я сделал последнюю запись. Я сказал доктору Моссу, что перестал вести дневник, и он мне поверил. Я наговорил доктору Моссу и еще много всего, но не знаю, поверил ли он. Мне безразлично: верит — не верит. Я тоже не верю ничему, что он говорит мне.

Гебефреническая шизофрения. В чистом виде.

Это означает, что определенные типы людей, будучи не в состоянии справиться со стрессовой ситуацией, впадают в детство или инфантильность.

Я прочел это на днях в словаре, после того как заглянул в записи Мосса, но если он так действительно думает, то чокнутый скорее он, а не я.

У доктора Мосса пунктик насчет слов «чокнутый», «псих», «полоумный». Его терминология строга — психическое расстройство.

И еще регрессия. Он заклинился на регрессии, и гипноза больше не будет… я сказал ему, что это исключено, и до него дошло. Но он использует другие методы, такие, как свободная ассоциация, и, кажется, успешно. Проходит это так: я говорю и постепенно вспоминаю, говорю и ухожу в прошлое.

Я наткнулся на странные факты. Например, до пяти лет я не выпил ни одного стакана молока — мать поила меня искусственной смесью из бутылочки, и в детском саду со мной изрядно намучились — я наотрез отказывался от молока. Она отвесила мне затрещину, сказала, как ей пришлось из-за меня краснеть, объясняясь с воспитателем, и забрала бутылочку. Но прежде всего это была ее вина. Я начинаю понимать, почему ненавидел ее.

Мой старик тоже был не подарок. Каждый раз, когда к нему приходили гости, он за столом пересказывал всякие мои детские глупости, и все смеялись. Только вспоминая, как это было, осознаешь, что дети тоже могут смущаться. Отец вечно дразнил меня, вызывая на дурацкие выходки лишь с тем, чтобы потом веселить ими своих дружков. Неудивительно, что такие вещи забываются — слишком больно их вспоминать. До сих пор больно.

Конечно, были и хорошие воспоминания. В детстве тебе практически ни до чего нет дела, ты не задумываешься о будущем и даже понятия «боль», «смерть» для тебя ничего не значат — в такое состояние стоит возвращаться.

Кажется, я всегда начинаю с этого наши сеансы, но потом Мосс выводит меня на что-то другое. Катарсис, говорит он,