Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

Но утреннюю службу для нас всегда отдельную делали. Для всех в восемь, а мы до того часа должны были успеть. Отец Николай – святой человек, поддержал нашу семью – такое божье вспоможение, такая поддержка. И без того жили как отшельники, ото всех скрываясь. Раз задумали устроить большой праздник, крестины, даже успели заметку дать в «Лифляндских ведомостях», но потом страшно стало, все отменили. Боялись людского осуждения. А вот батюшка никогда не ставил нам в вину наш союз, он принял его сердцем.

20 сентября 1886 года. Я было уж подумал, что они уехали куда-то и навсегда меня здесь оставили, забыли. Ева была в Европе. Только вернулись. Столько радостных впечатлений у нее, а мне тошно. Тобин ее возил как супругу, ее видел весь свет. Они часто бывают в Риге. Сегодня она торопится на прием к Суровцеву. Какой-то офицер, я его и не помню. Она была так весела, что я со своими мучениями – видит Бог, эти дни были едва ли самыми тяжелыми здесь – не стал ей докучать.

21 сентября. Надо делать записи каждый день, но это невозможно, я ведь не вижу солнца. Скоро год, как я жду. Неужели еще четыре?

13 октября. Ева назвала мне сегодняшний день. День памятный. Ровно год назад я обрек себя на добровольное заточение. Пережил здесь холодную зиму и душное лето. Хочу выйти отсюда! Не могу, не могу больше…

14 октября. Я вспомнил, что хотел просить тогда. Это глупо сидеть здесь так долго. Обо мне уже должны были забыть. Я хочу просить выходить хоть иногда ночью, посидеть в беседке и посмотреть на звезды.

8 ноября 1886 года. Тобин сразу наотрез отказался. Невозможно ставить под удар такое предприятие. Я должен быть терпеливей».

Чернильные строчки кончались. Соня нахмурилась, в непонимании разглядывая следующий лист, написанный карандашом.

– Как быстро кончилась тетрадка. Последняя дата: 1886 год. А потом идет 89-й.

– Так и есть, – подтвердила Даша. – Читай, я тоже не сразу поняла. Но там дальше следует объяснение.

– «25 окт. 1889 г., – начала Соня. – Я предчувствовал, я знал, что за год уже можно было что-то придумать. Ах, Тобин, лживое сердце… Пишу эти строки на коленке, у меня отняли всю мою мебель, стол, постель, одеяла, а меж тем приближаются холода. У меня отняли мои записи, дневник последних лет. Я сумел оставить только тонкую тетрадь, которую стал вести вначале, наивно полагая, что большого объема тетрадь мне и не потребуется. И теперь я лишен своего большого сафьянового блокнота с тиснением и серебряным ключиком – подарка Евы. Сегодня придется делать записи на единственных трех тетрадях, которые я успел скрыть от его глаз, экономить и карандаш, и бумагу. Зачем я доверился? Неужели я настолько непроходимо глуп, что не заметил, как он переменился, решил воспользоваться моим положением пленника? Сказать, что у меня лепра! Как такое могло прийти в голову? Почему лепра, о господи? Чтобы родители больше сюда не приезжали? Что там с Евой? Она не спускается ко мне уже три месяца, и я не получаю на свои вопросы ни одного вразумительного ответа.

4 нояб. 1889 г. Она наконец заснула. Если можно спать в таких условиях. Теперь окончательно ясно, что мы – его заложники. Он задумал свое злодейство давно. Ева сказала, он постепенно переменил весь штат прислуги, она не понимала зачем. Но где? Где прежний Тобин? Где его тихий нрав, где его рассудительность? Где благородство, граничащее со святостью?

Вчера Ева спустилась ко мне в подвенечном платье. Ее лицо было бледной испуганной маской, она не могла говорить. Я обнял ее и стал спрашивать, почему она так одета. Следом спустился Тобин. Он ударил меня по лицу, следом пощечину получила Ева. Он объявил, что мы оба умрем здесь, и это его последнее слово. И никаких объяснений. Никаких. Говорил с нами так, будто мы в чем-то перед ними страшно провинились. Но я ничего не понимаю. Вечером явились двое слуг, лиц которых я прежде не видел, они принесли молотки, какие-то железки.

В моей камере есть кольца, вделанные в стену, чтобы удерживать скованными руки. Они подтащили Еву, все еще облаченную в подвенечное платье, к стене, сковали ей руки, вбив болты в кольца, и ушли. Она долго плакала, а теперь уснула.

6 нояб. Я молил его прекратить это. Два дня она оставалась прикованной к стене. Чего он хочет? Почему молчит?

17 нояб. Ева слабеет, ничего не говорит. Что могло произойти между ними? Меня точит мысль, что она знает причину перемены. Что же там, наверху, между ними произошло? Я пытался звать на помощь. Никто не явился.

3 дек. 1889 г. Все образуется! Мы найдем как спастись. Я смог выкорчевать один камень из стены, лежащий не так крепко. Едва сюда кто зайдет, получит от меня тяжелый привет. Хоть бы это был Тобин.

5 янв. 1890 г. И вот я снова здесь! Едва не убил человека, чуть не помер от холода – вот печальный итог моего побега. Слуга получил удар, но лишь потерял сознание. Теперь он изводит меня мелкими пакостями, выливает питьевую воду на пол, роняет еду, топчет куски хлеба. Ева совсем плоха. Я скрывался в соснах неделю, потом они привели псов. Так и не нашел, как выбраться за пределы стены. Холод сделал меня немощным. Там всюду снег и лед.

Ева сильно сдала. На мое возвращение она отозвалась слабым движеньем век. Я сел подле нее, взял в руки лицо. Оно осунулось, кожа стала тонкой, вся прокрыта трещинками. Я зову ее, она не слышит. К сухим губам пристала прядка волос. Она вздрогнула, когда я попытался ее убрать. Вздрогнула и опять замерла. Тонкая ниточка крови от уголка губ, где была эта прядка, заструилась к подбородку. Кажется, если она сделает движение головой чуть сильнее, то тонкая шея с пергаментной кожей не выдержит. За неделю моего отсутствия никто не удосужился дать ей и глотка воды.

Теперь напоить ее составляет большую трудность.

Два месяца стоя на коленях, с руками, воздетыми над головой. Ее пальцы помертвели, сделались тоньше веточек сирени, стали видны кости ключиц, острые плечи.

14 янв. 1890 г. Тобин пришел посмотреть, постоял, преисполненный торжества, и ушел. Ева встрепенулась, стала молить его о прощении. Слова едва различимы. Но тотчас потеряла сознание и теперь никак не придет в себя. В ее глазах, в последний раз загоревшихся жизнью, было столько жалости. Что она могла ему сделать? Неужто измена, предательство стало виной всепоглощающей ненависти Тобина?