Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

Она почти не двигается, не говорит – безмолвное распятое тело невесты. Порой Ева не подает признаков жизни днями, ее дыхание едва уловимо. Временами я ловлю себя на непростительной мысли, что жду ее смерти, как собственного избавления. Порой еще верю, что есть путь к спасению, и часами перемалываю в голове молитвенные речи к нашему истязателю, которые, рождаясь во мне, тотчас умирают вместе с надеждой, что Еву можно будет когда-нибудь выходить после такого.

5 фев. Она едва дышит, черты лица несут следы близкой кончины. Я два дня провел у двери, скуля как пес. Безотчетно рыдал. Никто не приходит. Еду приносят раз в три-четыре дня. Все реже и реже. Почему он не приковал к стене меня? Почему ее? Тобин, злодей, ты ответишь за это! Дай ей умереть в постели!

12 марта. Она больше не дышит.

15 мар. Он явился. Он как будто не понимает, что я ему говорю. Она умерла! Евы больше нет. О боже, пошли мне смерть.

27 мар. Я с трудом заставляю себя писать эти строки. Но это единственное, что, может быть, когда-нибудь станет свидетельством против этого безумца. Он сумасшедший, он сошел с ума неделей, месяцем ранее, годом, еще в далеком отрочестве. Он болен, а я не замечал этого. Ева все еще в моей камере. Ее тело, облаченное в ставшее изжелта-серым подвенечное платье, уже перестало так сильно раздуваться. Натянутая кожа будто ссохлась и сходит пластами с лица.

У меня нет смелости приблизиться к ней.

7 апр. Ева, простишь ли ты меня? Я виноват, кругом виноват. Я не должен был любить сестру… играть в эту показную любовь. Что же я наделал!

20 апр. Боже, что мне делать?

23 апр. Нет, что я несу. Она еще жива! Жива, моя Ева живая, слава Богу. Я гладил ее лицо, оно почернело немного. Это подвальная пыль. И запах… необходима ванна, мыла, пудры и только. Ее лицо ожило, оно мягкое и влажное, рот приоткрыт – я слышу дыхание. Она что-то шепчет. Она говорит со мной! Хочет рассказать что-то. Наверное, о том, что же между нею и Тобином там, наверху, произошло. Слава Богу, мне лишь показалась ее смерть, привиделась. Тобин сжалится, сжалится. Теперь сжалится.

3 июня 1890 г. Я переместился в другую часть камеры. Все, о чем я могу думать, – о ее прахе. Здесь запах кажется не таким удушающим. Эти люди… Кто все эти люди, что спускают мне воду и куски хлеба? Они ведь видят ее? Приходят и уходят. И видят ее.

6 июня. Наверное, я вижу ее один. Это все кошмарный сон. Мне мерещится, что я заперт в подвале, а за стеной тлеет прах моей невесты. О сестра моя! Ее дух преследует меня, точно тень отца Гамлета. Я повинен в ее смерти. Тобина ниспослал мне сам дьявол. О, кто ты, Тобин? Ангел мщения? Люцифер…»

Соня остановилась, задыхаясь, потянулась рукой к горлу.

– Можно мне… воды? – попросила она.

Даша тотчас затушила свою папиросу и, кашляя, отправилась в столовую, где на столе стояли бокалы и графин.

– Я буду читать сам, – сказал Данилов. Кажется, сердце учителя начало костенеть, он уже не бледнел, не ронял слезы, не трясся в истерике. Он встал и принял записи из рук Сони, прошептав тихо:

– Простите, что приходится делить со мной весь этот ужас, – и сел обратно.

Даша вернулась с бокалом, Соня чуть пригубила воды, ощутив, что больше проглотить не в силах. Эта сцена будет теперь вечно преследовать ее в снах. Несчастный отец Данилова, страдающий в заключении, вынужденный жить в стенах тюрьмы, где рядом гниет и разлагается тело его возлюбленной, бедная мать Гриши, погибшая в таких нечеловеческих муках! Она прожила несколько месяцев, прикованная к стене теми кольцами в подвале, которые Соня сегодня рассматривала и к которым прикасалась.

– Данилов, – позвал из своего дальнего угла Бриедис, сидевший далее всех, в том кресле у окна; ширму убрали к стене. – Вы знали, что у вас был брат… точнее, дядя, родившийся в году эдак в 1856-м?

– Да, знал. От меня не скрывали. Родился в 1856-м, умер в лечебнице в 1861-м.

– Вы уверены?

– Раз в два года до того, как я поступил в Москву, мы ездили с родителями на его могилу, расположенную на кладбище у лечебницы. Его звали Григорием Львовичем Даниловым. – Гриша перевел дыхание. – Как и меня.

– А вам не приходило в голову, что ваш дядя остался жив?

– Это невозможно! – Данилов выпрямился.

– Представьте на минуту, что он выжил… Отчего, кстати, он… эм-м… умер?

– Не то корь, не то скарлатина.

– Или лепра! Марк заявляет, его выкинули. Как это «выкинули»? Куда?

Данилов опустил глаза к страницам дневника.

– Мне все не дает покоя Сильченко с его историческими курсами, – продолжал Арсений. – Что, если ребенок выжил, вернулся в Россию в двенадцатилетнем возрасте, нашел отца и предъявил ему претензии? Что, если Лев Всеволодович поместил его к этому Сильченко, отчислял деньги по видом «курсов» на содержание в течение восьми лет? Он вырос и стал… Исидором Тобином.

– Это невозможно, – одними губами прошептал Данилов.

– Лев Всеволодович, чтобы не дать правде о том, что он при жизни похоронил первенца, просочиться наружу, жертвует детьми, потакая их капризам, смотрит на их венчание сквозь пальцы. После отдает замуж дочь за человека, который тоже приходится ему сыном. И опять – только затем, чтобы он молчал.

– Нет, – процедил Данилов.

– А Тобин губит Даниловых одного за другим. Красивая месть.

– Арсений Эдгарович, прошу вас, давайте вернемся к чтению, – отрезал Гриша. – И без этих ваших гипотез тошно.

Соня, а вместе с ней и Даша строго воззрились на пристава. Тот сидел в своем глубоком белом кресле неподвижно, и на его лице, вопреки ожиданиям девушек, не играла торжествующая усмешка. Он поджал губы, упрямо смотрел перед собой, безмолвием давая понять, что соглашается, взглядом – что ненадолго, что еще вернется к этому вопросу.

– «17 июля 1890 года, – начал читать Гриша, голосом, который ему приходилось удерживать от дрожи силой сжатых кулаков. – Я принял решение умереть. Я не выйду из этой части своей камеры. Мои записи я спрячу под камнем. Пусть Бог пошлет добрых людей, чтобы они перезахоронили наши тела по православным законам на кладбище в Митавском форштадте, что неподалеку от нашей фабрики.

3 сент. 1890 г. Неделю назад он спустился