Ковчег Времени, или Большой побег Рафала из Когда-то в Сейчас через Тогда — и обратно - Марцин Щигельский

на самом деле здесь тепло. Трясущимися руками достаю из шкафа рубашки и раскладываю их на кровати. Отряхиваю брюки. Вынимаю из ящика стола фотографию Дедушки и еще одну — портрет моих родителей. Они идут по улице, на маме светлая юбка и такой же жакет, а на папе костюм. Солнце стоит прямо над ними, так что лица родителей в тени и от этого вышли почти черными, видны только блестящие белки глаз и мамины зубы — она широко улыбается. Когда-то, очень давно, я думал, что мои родители — негры. Это же логично, раз они в Африке. Когда я рассказал Дедушке, он смеялся минут пять, даже на ногах не устоял, сел на стул. Потом он объяснил, что это просто тень и что если бы родители были неграми, то у меня тоже была бы темная кожа. Мне потом было стыдно, что я такой глупый.

Дедушка молча забирает фотографию и прячет ее обратно. С собой можно взять только одежду и больше ничего. Ничего, что могло бы выдать во мне мальчика из Квартала. Вдруг я вижу, что Дедушка украдкой вытирает слезы — и тогда дрожь унимается, сам не знаю почему. Я пытаюсь улыбнуться ему, надеваю обе рубашки, а сверху свитер. Куртку зажимаю под мышкой, мне и так уже жарко. Стараюсь сохранять спокойствие, чтобы Дедушка не волновался. Я справлюсь, все будет как надо. У меня начинает болеть голова.

Я слышал, что многих детей из Квартала отправляют за стену, в польские семьи, которые прячут их или выдают за собственных родственников. Правда, я не знаю ни одного ребенка, который бы вернулся оттуда, — но ведь за стеной все точно так же, как здесь, только лучше. Наверно, там безопаснее, есть еда, на улицах нет нищих. За стеной больше места. Но там нет деда. И что с ним будет? Кто будет ему готовить и убирать?

Я стискиваю зубы, чтобы подбородок не дрожал. Широко открываю глаза — когда так делаешь, слезы быстро высыхают.

Я готов. Дедушка берет скрипку, протягивает мне руку. Мы выходим.

Женщина, к которой мы идем, живет на улице Милой. Это очень далеко от нас, намного дальше, чем библиотека. Мы идем больше получаса, проталкиваемся через толпу. Рикша за рикшей, шум, крик. Перекупщики продают хлеб, который лежит в проволочных клетках, чтобы не украли. Еще они продают конфеты из сахарина и мягкие лежалые овощи. Холодец из конских костей, котлеты из мелкой рыбки, которую называют «вонючкой». Холодец стоит десять грошей за порцию, котлета — тридцать, а если с ломтиком хлеба, то сорок. И конечно, вещи. Все продают какие-то вещи. Между продавцами крутятся дети; на тротуарах и под стенами домов сидят нищие — одни негромко просят милостыню, другие кричат. Третьи просто сидят, уставившись в землю. Кто-то поет, кто-то играет на губной гармошке, кто-то танцует в толпе. У меня кружится голова. Сегодня жарко, а на мне две рубашки, свитер и шерстяные брюки. С кончика носа капает пот.

Мы стоим на перекрестке, потому что здесь пробка. С одной стороны едет конный трамвай, «конгеллерка»; с другой — черный катафалк с надписью «Пинкерт»[6] на боку, а посреди улицы стоит коляска-рикша, в которой сломалась ось. Все останавливаются, завязывается перебранка. Со всех сторон сбегаются люди — посмотреть, что творится. Нас оттесняют к стене дома. Дедушка прижимает скрипку к груди, притягивает меня к себе. Какие-то мальчишки громко смеются.

Мы стоим возле арки, а в ней — маленький лоток из сломанной подставки для швейной машинки. Я наблюдаю за молодой женщиной в яркой косынке, которая рассматривает зеркальце на длинной ручке и с красивым букетом цветов, нарисованным на обратной стороне.

— Пани, ну какие там два злотых? Вы что?! Это же рухлядь. Вот, здесь трещина!

— Никто вас не заставляет покупать, — пожимает плечами хозяйка лотка. — Дело ваше.

— Но как так можно?! — возмущается женщина в косынке. — Вы раскладываете здесь свой хлам в надежде, что попадется какой-нибудь наивный прохожий. Два злотых! Надувательство!

— Голубушка, — спокойно отвечает хозяйка, — это не товар, здесь не магазин. И вы — не клиентка, и я — не торговка. Я не продаю, и вы не покупаете, потому что эти бумажки — не деньги. Вы не тратите, я не зарабатываю. Где вы видите надувательство? С чего бы? Просто надо ведь хоть что-то делать. Разве нет?[7]

Солнце прячется за тучей. Улица тонет в серости. Все блекнет, даже разноцветная косынка на голове женщины, торгующейся за зеркальце, теряет свои краски. Обесцвечиваются люди, камни… буханки хлеба, запертые в проволочных клетках, словно экзотические птицы, становятся серыми — теперь они больше похожи на грубые, тяжелые слитки свинца. Наконец конный трамвай трогается с места, тощий конь с трудом переставляет копыта по мостовой. Катафалк, который тянут двое мужчин, исчезает за углом.

— Пойдем, — говорит Дедушка.

* * *

Дедушка снимает с меня шапку, откидывает волосы, прилипшие ко лбу. Затем приглаживает пальцами собственные волосы и стучит в высокую, солидную дверь на третьем этаже дома на Милой. Дом темный, с узкой лестницей. Истертые деревянные ступеньки громко скрипят и стонут при каждом шаге. Стены, когда-то голубые, теперь покрыты тысячей царапин, штукатурка осыпается — из-под нее видны красные кирпичи. Мне здесь не нравится.

За дверью раздается шарканье.

— Кто там? — спрашивает высокий, резкий женский голос.

— Гживинский, — отвечает Дедушка.

Щеколда отодвигается. Одна, вторая. Слышен лязг дверной цепочки. Дверь приоткрывается.

— Я ждала вас к шести, — говорит женщина, бросая на деда суровый взгляд. — Заходите.

Прихожая такая же мрачная, как и подъезд. Ее освещает только одна голая лампочка под потолком. Коридор заставлен мебелью, чемоданами, пакетами — между ними осталась одна узенькая тропинка. Женщина отходит, пропуская нас внутрь. На ней блестящий халат в желтый цветочек, на ногах смешные туфли с помпонами. По-моему, она очень красивая. Ярко-красные губы, высоко взбитая прическа, волосы светлые, как песок, — похожа на актрис из старой газетной статьи о фильмах, которую в далеком ТОГДА показала мне пани Брильянт.

— У нас мало времени. Всё уже давно… — говорит она, глядя на меня, и вдруг замолкает.

Она хмурит брови, пристально всматривается в мое лицо. Мне становится не по себе.

— Он же похож! — нервно говорит женщина. — А вы говорили, что нет!

На кого я похож? На Дедушку? Ничего подобного! У него глаза серые, а у меня черные. И нос у Дедушки другой, и волосы прямые, а у меня — кудрявые, и к тому же черные как уголь, а у него почти белые…

— Не очень.