Большая улица - Дмитрий Иванович Верещагин

Но уж и она – Екатерина Петровна… Мать сшила мне рубашку из мешка и выкрасила в такой разнолапый цвет, что… все ржали в классе. А она сказала, что, если услышит ещё, кто надо мной будет смеяться, сама вот возьмёт и хуже отца-матери отхлещет. Или, помню, я заболел. Из-за Жучки. Её раздавил «студебеккер». Откуда он появился, я вам не скажу, но, видимо, после войны – откуда же ему ещё взяться. И эта махина остановилась зачем-то на нашей Большой улице. Даже помню, у чьего двора – у Парфёнова. Мотор, помню, как работал и как из выхлопной трубы интересно воздух тукал: тёплый и такой чёрный, что мы, все уличные, лезли под трубу в драку. И когда постоишь минутку и вылезешь наружу, то весь чёрный ты, как негр. И тут же со мной крутилась Жучка. И как она попала под колесо, я сейчас не помню тоже, но… какая была ужасная минута. Гляжу: она ползёт на передних ногах, а задние обе волочатся…

Нет, этого нельзя передать…

Я лучше расскажу – какая она была у нас, Жучка. До того кудрявая – как барашек. Только ножки совсем маленькие, коротенькие, и когда она встречала меня из школы, уж она хвостом крутит, уж она… Как коляску катишь и спиц не видно, так у неё хвостик крутился, у Жучарки. И поэтому на неё все зарились, все её хотели украсть. Так александровский мужик, возивший мимо нашего дома молоко на сыворотку, поймал её однажды и присвоил. Она его ненавидела, лаяла аж до околицы, а то и дальше ещё; и он её поймал. Но я уж не стану рассказывать, как мы, Волька, Витька и я, ходили за ней в Александровку, – про это уж не стану. А он её и второй раз хотел украсть, до того она, ещё раз повторяю, была расчудесная вся. И ведь как: осенью, когда дорога схвачена так морозом, что бидоны выскакивают на ней из телеги, а он ещё стеганёт специально лошадь кнутом – и, конечно, Жучка не могла пропустить грома этого. А он, возчик, что ни день, то больше дразнит и больше: так она ему нужна была. То есть, я хочу сказать, потерять такую собаку – это всё равно что себя потерять. И я потерял. Ведь я не просто заболел – нет, я не заболел! – а вот что-то со мной произошло такое, что день стал путать с ночью. Но вот как об этом мать моя рассказывала Екатерине Петровне, которая пришла к нам, чтобы узнать, что со мной случилось, почему неделю целую пропустил я. Как она пришла, я не слышал. Только вдруг учуял её запах – и проснулся. Проснулся я и слышу:

– …боюсь, не лунатик ли…

– Да что вы, Мария Ивановна, он просто очень мальчик впечатлительный.

– Ой, Катерина Петровна, но ведь вы подумайте тока: не хворат, а… как ночь, гляжу, поднимается. И одеватца молчком, и уходит. Я за ним: украдочкой, потихонечку, чтобы поглядеть: куда это он. И вот так встанет и глядит. «Мить, ты чего это?» – «Я, мам, погулять вышел». – «Да, чай, ночь». – «Нет, мам, день». – «Да что эта? Ты, чай, погляди: это луна, так светло-та. Ты вон погляди, – показываю ему на окошки, – какие они тёмные». А луна, правда, сияет индо. Если бы не окошки тёмные, прямо как днём. И уговорю его домой идти всё же. И мучаюсь с ним полночи: «Голова, мам, у меня, голова, мам, у меня». И я мучаюсь с ним. Кормлю: днём-то спит, не ест ничего. Спит цел день; и вот бужу, бужу:айда, айда, погуляем. «Щас, мама, ночь, я, мам, спать хочу». Ну, прям… лунатик; ей-господи.

– Да нет, Мария Ивановна, это пройдёт. Это так бывает с детьми… А вы ему собачку другую заведите…

– Ой, ну её к чёрту. Её задавят опять, и он совсем то-да… ну её к чёрту.

А я и сам бы не захотел другую. Вот Жучка была умнейшая собака. На крыльцо ступает, скажем, сторож с бахчей, она: «Р-ррр…» Если Екатерина моя Петровна – ни звука: иди, пожалуйста, в избу.

И каково же было мне потерять ещё и её, учительницу мою…

Она учила нас только до Нового года. Раздала нам после ёлки подарки, кулёчки с конфетами и пряниками (а мне не кулёк, а два дала она: мы потом чай пили ползимы вприкуску), – и уехала. Замуж она вышла за капитана. За нашего, ильминского. Он приехал в отпуск и увёз её с собой. Но я про это узнал очень поздно. Уже после каникул. Когда в класс вошла другая учительница и сказала, что она будет теперь учить. Господи, какой удар для меня был это. И как, говорю я, судьба-злодейка напотешалась надо мной. Это ведь какая учительница-то. Я один раз бежал по коридору мимо неё и задел бачок с водой. И его уронил, разлил я на пол. А она меня за шиворот – ив учительскую. И там такого про меня наговорила, что директор, Серафим Николаич, на меня закричал:

– Вынь руки из карманов! И что у тебя там – ну-ка, выкладывай!

А у меня как раз были складник там и наган. То есть какой это наган – наганчик это. Из медной трубочки сделанный, в середине сплющенный и загнутый. Ну, да вы все знаете, какие наганчики делали, бывало. С резиночкой, для взвода бойка. Помните?… Как вот уже, слышу, на меня посыпалось: «А, вот кто стрелял в дверь у меня на уроке?» И меня давай песочить. И когда уже я стал и шпаной, и убивцем почти что, в учительскую вошла Екатерина Петровна. Это ещё при ней было. И она, дав всем высказаться, сказала: «Давайте спокойно разберёмся, Лидия Васильевна, у вас на каком уроке стреляли? Но ведь он сидел у меня в это время. Так ведь, Митя?» Я сказал слезами: да. Но надо прямо признаться: это стрелял я. Но ведь я никого не убил. Зачем же так сразу и меня не знай кем считать. Ну, ладно: чего не случается только в школе. Всё бывало. Я просто хочу сказать ещё, что эта самая новая учительница мне не давала спуску ни