На берегах Северной Двины - Денис Владимирович Макурин

корзину. Капитан дальнего плавания Никодим Трескин сети принёс, чтобы шар к корзине привязать. Штырькин за огнеметательный механизм взялся. Чтобы аэростат взлетел, воздух прежде всего нагреть нужно было да в шар направить, а после ещё тепло поддерживать.

Целую неделю Штырькин механизм по вырезке из газеты собирал. Два железных бидона между собой связал. Маслом подсолнечным, болотным газом и углём бидоны заправил. Банку с молнией для запала приладил. Рычаг – чтобы крышки на бидонах приоткрывались. Всю эту горелку к шару подвязал да пару мешков с песком для балласта на корзину повесил.

В назначенный день братья Зарубины баню истопили, воды на камни наплескали, пар вениками через окно в шар перегнали. Пышкин мельницу запустил и на берег развернул. Пелагея с Варварой мётлы, тряпки, вёдра с водой в корзину сложили, сами через борт перевалились, запалом щёлкнули, шар до подъёмной силы горячим воздухом из горелки накачали: «Вшить! Вшить! Вшить!» – и тем же вечером от «Воздушной гавани» отчалили в ту манящую звёздами высь, где Вселенная притаилась.

Летели Пелагея и Варвара да всю дорогу мирозданием любовались. По всему тёмному небосводу, таинственному и глубокому, звёзды были раскиданы. Одни жёлтым мигали и тепло обещали. Другие – синим, жизнь в себе зарождали. Третьи – красным, свет хранили. Иные срывались с неба в ночную бездну и уносили с собой ветер да великую тайну.

Как прибыли соседки к Луне, так всю ночь напролёт от пыли её мели, от сажи скребли, но лишь небольшую полоску оттёрли. Под утро домой без сил вернулись, день отоспались, а вечером опять к спутнице Земли отправились. Так они целый месяц туда-сюда на тепловом аэростате мотались, бочку подсолнечного масла сожгли, тонну угля, весь газ с болота выкачали, но всё тёрли, скоблили, отмывали, швабрами драили, дратвой ширкали, водой обливали. И вроде бы дело подалось, да только на последней неделе там, где чисто было, Луна уж опять темнеть принялась. Бросили Пелагея Трещалова да Варвара Глазейкина свою затею, а Луну с того времени месяцем и прозвали.

Хорошо ещё мельница на Ровдиной Горе по сей день крутится, то справа, то слева Луну обдувает, лишнюю сажу да пыль сдувает. А если бы не ровдинская мельница, то мы бы с вами и узкого месяца в ночном небе не увидели.

Самоходный аппарат

Эта история берёт своё начало с конца жаркого лета. Ещё было тепло и солнечно, ещё стрекотали как сумасшедшие кузнечики, вызывая на сердце волнение и радость. Правда, яркие ароматы трав незаметно сменились на спокойные запахи сырой земли и прелых листьев.

Именно тогда Никодим Трескин неожиданно и загрустил. Откуда вдруг поселилась в душе эта тоска, ведал только сам капитан. Он точно знал, что уже через месяц подуют северные ветра, и начнут пластать безудержные шторма, и не выйти будет в море ни на день, ни на два. И нужно будет закрыть навигацию: спустить ветрило, вытянуть корабль на высокий берег и бросить на суше якорь. Опять придётся забыть о путешествиях на долгую-долгую зиму.

И через месяц действительно дунули северные ветра. Небо, лишь слегка подсвеченное солнцем, продиралось, украдкой проглядывало сквозь тяжёлые облака. Ровдогорцы убирали последний урожай, перепахивали под озимые землю, дым от костров стелился седой бородой по берегу Северной Двины, а Трескин всё больше и больше скучал по медовым запахам лугов, солёному воздуху моря. Он выходил на террасу, садился в плетёное кресло, пил ромашковый чай и слушал только ему слышный тихий шорох опадающей листвы, шёпот сухих трав и бормотание холодных камней.

Когда ноябрь окончательно прогнал с неба свинцовые тучи и больно наступил на пятки октябрю, когда на деревьях не осталось ни единого листочка, а по Двине уже который день несло шугу, капитан и вовсе начал хандрить. Однажды, похлебав горячего бульона, капитан почувствовал, как по всему телу пролилось благодатное тепло. Он прослезился. Мысли в его голове спутались и понеслись куда-то ввысь. Трескин достал из письменного стола перо, чернила, пожелтевшую бумагу и начал слагать стихи:

Снег падает который день.

Он побелил дома, и речку, и твои реснички.

И падать, видимо, ему не лень.

Ложится он на палубу, на снасти, рукавички.

Где я найду тебя и под какой луной?

В какой путине выловлю, раскинув сети?

Холодный, твёрдый лёд встал над рекой —

Не свидеться нам до весны, моя любовь,

Русалочка по имени Жоржетти.

С приходом устойчивых морозов у Никодима окончательно подкосились ноги. Иней окутал деревья, кусты, захватил в свой плен мостовые и крыши домов, а у капитана началась самая настоящая морская болезнь. Целыми днями Трескин шмыгал распухшим от сырости носом, пил надоевший ромашковый чай и вспоминал свою первую любовь, непойманную рыбку, русалку по имени Жоржетти, которой, к слову, может, и не было на самом-то деле. Возможно, русалка всего лишь привиделась капитану.

По ночам Никодима стали мучить кошмары: ему то лохматый налим приснится, то пятилапый окунь, то судак с большими ушами. А то и вовсе рыбы вместо людей, и наоборот. Обычно Трещалова и Глазейкина были в его снах камбалихами, Штырькин – сигом, Пышкин – жирным палтусом, братья Зарубины – снующей навагой, Шулихин – морским ершом. А под водой вместо рыб плавали и охотились друг за другом люди, клацали большими зубами, прятались в морской капусте, рылись в иле, выхватывая пескожилов и прочих рачков, в общем, вели полноценную подводную жизнь, отращивая хвосты, жабры и плавники.

Но в один прекрасный день всё переменилось. С утра пораньше кот Кабачок запрыгнул спящему Трескину на грудь и начал просить еды. Кот цапал хозяина когтями и повторял:

– Есть хочу! Есть хочу! Есть хочу…

Трескин не выдержал, подскочил, схватил первую попавшуюся консерву и высыпал целую банку в плошку коту.

– Коты консервированный горошек не едят! – возмутился Кабачок.

– Ешь и не мяукай! – притопнул Трескин.

– Я и мяукать-то не умею, – промурчал Кабачок. – С детства не приучен.

– У нас не ресторан! Не нравится? Иди мышей ловить.

«Совсем одичал?! Сам ешь своих мышей!» – хотел крикнуть Кабачок, но на шум и спор в двери проскользнул доктор Сквозняков.

– Так, так, так! Что тут у нас? Любопытный случай!.. – забыв поздороваться, затараторил доктор.

Поднимая с пола листы бумаги, исписанные стихами вдоль и поперёк, Сквозняков посматривал то на капитана, то на кота:

– И кто же у нас испытывает душевные муки?

– Я испытываю! – незамедлительно ответил Кабачок и поелозил лапой по груди. –