Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

Рабочие молча расходились. Захар подтолкнул Федьку и кивнул на Акима.

Глава десятая

Аким и не заметил, что следом за Цыганом разошлись все рабочие. Он стоял в дверях своего сарая, глядя прямо перед собой ничего не видящими глазами.

– Горн-то чистить, что ли, али как? – пробормотал Федька, дернув Захара за рукав. – Не осердился бы, как не готов будет. С утра затоплять велел.

– Не замай его, – тихо ответил Захар. – Пойдем-ка, пусть уж он как знает. – И Захар потащил Федьку прочь от сарая.

Аким долго стоял неподвижно, потом, и не вспомнив, что сарай открыт, а там в опоке все еще стынет последняя болванка, он, не оглядываясь по сторонам, быстро пошел к задним заводским воротам.

Ничего он не понимал. Только злоба в нем поднималась и на Цыгана, и на других рабочих. Не глядеть бы ни на кого, уйти ото всех.

Попадавшиеся ему навстречу рабочие уступали ему дорогу и, пропустив его, оглядывались, не понимая, куда это он идет. А он все шел, ускоряя шаги, точно куда-то торопился.

Вышел из ворот и, не останавливаясь, пошел по берегу пруда. Начавшийся с обеда снег падал все сильнее, покрывая и пустырь и берега пруда пушистой пеленой. И от этих пушистых белых берегов вода в пруду казалась черной и тяжелой, как чугунная плита.

Аким шел все дальше, пока перед ним не выросла покинутая деревня сбежавших мужиков. Он совсем не думал о ней, но, когда он увидел черные, запорошенные снегом безмолвные избы, он вдруг понял, что именно сюда-то его и тянуло.

Здесь никто ему не помешает додумать то, что ему не давало покоя. Он оглянулся кругом. Ветер сорвал с петель незапертые ворота и плохо притворенные ставни, растрепал солому ветхих крыш, повалил плетни. Бесшумно падавшие крупные хлопья снега покрывали белым саваном ободранные избы.

И кругом-то все точно умерло. Лес стоял будто заколдованный, вода в пруду была как неживая.

Всякому бы жутко стало в этой мертвой деревне. Но Аким мертвецов не боялся. Он о живом думал. О своем заводском деле. Отчего это у них все из рук валится?

Аким поднял голову. Как раз перед ним была изба Нила. С Нила-то все и пошло. Не сумел Аким тот раз уговорить мужиков.

Аким вошел в незагороженный двор. Крылечко покосилось, и его начало заносить снегом. Из раскрытой двери Акима обдало нежилым духом.

Вон там у окна – оно тогда цело еще было – сидела Домна и Сеньку держала, а Нил напротив стоял. Ничего-то он, Аким, не сказал тогда Нилу, а мужики в ту же ночь и ушли – оставили завод без угля. С того все и пошло. Что ни день, то новая беда. А уж сегодня самое худое. Неужто нарочно это Цыган? А коли Цыган так, может, и другие рабочие тоже? Вся вера у Акима пропала. Можно бы, конечно, и еще болванку отлить. Да какой толк? Не Цыган, так другой кто испортит. Нет надо сперва разобрать, с чего это, как они на Петра Федоровича работать стали, так и посыпалось – не одно так другое. Или не хотят рабочие на него работать? Да с чего ж так? Ведь он волю дает. Восстание они делают, как в той книге написано.

Аким встал, ноги у него закоченели, а голова горела как в огне. В углу зашуршало. Маши, что ли? Да что мышам в пустой избе делать? Морозно. Он передернул плечами. Уйти, что ли? Нет. Не уйдет, покуда не доберется, в чем тут причина. Он опять сел на лавку и, опершись локтями на стол, сжал ладонями голову и снова стал перебирать, что у них приключилось за это время.

Вдруг до него донеслись голоса. Он весь вздрогнул.

«Господи, кого это сюда понесло? Лихие люди? Так тут и брать-то нечего. Может, мужики назад обернулись? Вот бы хорошо. Уголь бы сразу наломали».

Аким притаился у окна и стал прислушиваться. Шли будто двое и переговаривались между собой. Громко, а непонятно. И вдруг он стукнул себя по лбу. Да ведь они по-немецки говорят.

Голоса приближались. Вот точно остановились. Аким осторожно выглянул в разбитое окно. Ну да, конечно, их же немцы – шихтмейстер с помощником. Как это он сразу не узнал голоса? И чего это их сюда принесло?

Он вспомнил, что немцы каждый вечер ходили гулять.

Аким усмехнулся. Когда он еще в Гамбурге жил, немцы тоже по вечерам гуляли. Мастер говорил, что для здоровья нужно после работы Spazierung machen – делать прогулку. Всё у них по порядку. Аким придвинулся ближе к окну и еще раз выглянул. Немцы смели веточкой снег с завалинки и сели как раз под его окном, так что ему каждое слово было слышно.

Сначала про погоду заговорили. Наконец-то снег выпал. Хоть немножко грязь прикроет. Жаловались, что грязища тут всюду – ни пройти, ни проехать – и принялись ругать всё русское. По-ихнему выходило, что русские все дураки. На эту деревню тоже очень ругались. Всюду-то у русских добро пропадает. Вот и тут. Ведь дома денег стоят. А их без толку бросили, они и сгниют. Хоть бы окна да двери заколотили, чтоб снег не попадал.

Аким покачал головой – а ведь верно немцы говорят. У них на поселке в какой тесноте люди живут. Это ему лишь за то, что мастер он, отдельную избушку дали, а другие по две семьи в одной избе тискаются. Можно бы сюда которых перевести – и домишки бы сохранились. Надо будет с Беспаловым поговорить.

Старший немец, Мюллер, на все лады расхваливал свою немецкую землю. У них вот порядок, ничего не пропадет, все в дело идет. Зря ничего не портится. Тут младший, Михель, захохотал и что-то сказал, чего Аким не дослышал. А Мюллер ему на это ответил: «Ты дурак, Михель, это же нарочно, за это Петер Ефимов („Беспалов, стало быть“, – подумал Аким) нам деньги заплатит. Много денег, fünf hundert Rubel». («Пятьсот рублей! – удивился Аким. – За что же это?») Он стал слушать еще внимательней. И тут как раз Михель спрашивает: «А зачем это ему, чтоб болванки портились?» Аким даже привскочил на месте, и сердце у него так заколотилось, что в ушах загудело, но он все-таки расслышал, как Мюллер сказал: «Не хочет Петер Ефимов, чтобы завод для этого казака Емельки пушки делал».

Аким весь трясся, как в лихорадке.