Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

Огромный Цыган стоял в дверях своей мастерской и посмеивался, глядя, как Аким сгибался под непосильной ношей. Ему бы это нипочем. Он бы, пожалуй, один такую болванку поднял, а уж вдвоем – вовсе пустяки. А они вчетвером еле тащат. Втащили, установили на станок и пошли. Только Аким не сразу ушел. Потоптался немного на месте и проговорил нерешительно:

– Станок-то у тебя в порядке, Ферапонт? Осматривал? Не подвел бы.

– Не было еще того случая, чтоб из-за меня порча вышла, – хмуро прогудел Цыган. – Чего под руку бубнишь? Проваливай. Не люблю я.

Аким ушел. Государь требовал пять голубиц, – значит, надо вторую отливку начинать. А Беспалов молчит и медь не присылает.

С той ночи Аким еще меньше стал верить Беспалову. Знает ведь, что надо опять медь прислать, а тянет.

Он сам пошел к Беспалову и попросил прислать с вечера меди и олова, чтобы завтра же начать новую отливку.

Беспалов кивнул и сразу же спросил:

– Ну, а как те-то болванки – хороши?

– Кажись, ничего, исправны, – сказал Аким и усмехнулся. – Гладкие. Пузырей ни одного не видать. В сверлильню я сдал. Цыгану.

– Ну вот и слава богу, – ответил Беспалов, поглядев на Акима здоровым глазом.

Аким облегченно вздохнул. «Может, зря я на него», – подумал он.

Когда Аким возвращался от Беспалова, колокол как раз звонил к обеду. Рабочие выходили из сараев. Издали Аким увидел кучку, столпившуюся у сверлильной мастерской. Надо всеми возвышалась черная голова Цыгана. Он гулко ругался, встряхивая вихрами.

У Акима сразу упало сердце. Он бегом бросился туда.

Завидев Акима, Цыган заорал:

– Ты чего мне под руку говорил, дьячок паршивый, приказчик колокольный! И сверлить больше не стану! Все одно никуда! Вы там, может, глину заместо меди плавили! Аким смотрел на него, как оглушенный.

Ферапонт со злобой схватил его за руку и потащил в мастерскую.

Сначала Аким не увидел ничего страшного. Болванка лежала все там же, на станке. Только теперь внутри у нее было сверло. Но станок не работал.

– Не понимаешь? – гаркнул на него Цыган. – Крошится! Сверлить нельзя! Говорю, – не медь, а глина! Раз выстрелишь из нее – разорвет!

Аким смотрел с таким отчаяньем, что у Ферапонта сразу отошло от сердца. Он махнул рукой, плюнул и, помолчав, сказал:

– Ну, чего уж… Может, и впрямь сглазил кто. Тащи живей вторую. Всех из мастерской прогоню. Никто чтоб не мешал. А эту в переплавку – не гожа.

Аким молча, ни на кого не глядя, пошел в свой сарай.

«Сглазили, стучало у него в голове. – Другую надо скорей. С той все хорошо будет. Не может статься, чтоб опять. Не может».

Глухая злоба, он сам не понимал на кого, начинала подниматься в нем.

Аким кликнул Федьку и других двух подручных и заторопил вынимать вторую болванку.

Федька хотел было спросить что-то, но Аким так посмотрел на него, что он и язык прикусил.

Когда они внесли вторую болванку в сверлильню, Ферапонт угрюмо молчал. Они тоже молча положили болванку на станок и пошли все обратно. С Цыганом не поговоришь, когда он волком смотрит. Аким старался не глядеть на него.

Ферапонт сердито захлопнул за ним дверь.

Опять прозвонил колокол на работу после обеда, опять рабочие разбрелись по своим мастерским. Аким тоже зашел в свой сарай, забрал у Федьки смазочное масло, тряпки, отстранил Федьку и стал молча сам чистить горн.

Федька с удивлением посмотрел на него. Аким был мастер, а чистка – дело подручного. Ну, а уж когда приказчиком Акима назначили, – совсем не к чему было ему соваться не в свое дело.

Но Аким залез по пояс в самое нутро горна и стал, точно назло кому-то, изо всех сил тереть котел. Федька поглядел, поглядел и вышел на порог – не драться же с ним; вольному воля.

Грязища на площади, мусор, лом. Только вдоль сараев настлана дорожка из досок. Мальчишки по ней уголь возят в тачках. Вон Захар дрова опять везет. Заворотил к ним в сарай, вывалил перед печкой, оглянулся – из горна только Акимовы ноги торчат, головы и не видать.

Захар подивился – Федька ворон считает, а Аким его работу работает.

– Что, али осердился? – спросил Захар Федьку, остановившись у порога.

– Не подступись, – ответил Федька. – И что с ним поделалось? То тихий был, воды не замутит, а ныне ровно муха его укусила. Не сообразишь никак.

Подходил вечер. Морозило. Первый снег густыми хлопьями неслышно падал на грязную землю.

– Вот бы на деревню, – проговорил Захар. – Снег нападает, мягкий. Первое дело тут в снежки. А там на реку, с берега. Высокий у нас. Присядешь – и ну под гору… Знатно!

В эту минуту далеко, на другой стороне площади, в сверлильной мастерской распахнулась дверь, и оттуда выскочил весь красный Цыган.

– Где он тут, приказчик чортов? – орал он на всю площадь, перекрывая грохот завода. – Издевки надо мной строить! Размозжу!

Цыган, видимо, искал Акима.

Захар боязливо покосился на открытую дверь сарая.

– Убьет, – пробормотал Захар. – Сказать надо.

И он кинулся в сарай к Акиму и зашептал ему:

– Цыган там… Тебя ищет… Убить грозится…

Как только Аким услышал имя Цыгана, он раком выполз назад из печки, весь вымазанный, черный, не хуже Цыгана. Тряпка, масло – всё полетело на пол. Он хотел что-то сказать и только разевал рот. Потом он глухо взвыл и бросился к двери.

– Ты, лисий хвост! Размозжу! – заорал Цыган, заметив издали Акима. – Подсидеть надумал?! Завидки взяли, что Беспалов меня первым мастером по всему заводу назвал? Ну-кось, выходи!

Он бежал прямо к штыковому сараю.

Аким стоял в дверях, тоже сжав кулаки, выпучив глаза, плотно стиснув зубы, черный, ощетинившийся точно волк. В глазах у него было и отчаянье и злоба, но страха не было.

Захар, Федька, еще несколько подбежавших рабочих взглядывали то на Акима, то на подбегавшего Цыгана и в испуге ждали, что будет. Броситься наперерез Цыгану никто не решался.

Цыган уже занес свой кулак, тяжелый, как кузнечный молот, но в последнюю минуту он взглянул на Акима, приостановился, попятился и опустил кулак.

Минуту он молчал, не сводя глаз с неподвижного Акима, потом заговорил совсем другим голосом, как будто сам с собой:

– Уж так бережно сверлил. Никогда, кажись, так не остерегался. Сперва будто ничего. А там и стало заедать… Куда она теперь? Стрелять все одно нельзя.

Он помолчал, тряхнул буйными космами и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Не иначе, как наговор… Не ты –