Нет в лесу никаких разбойников - Астрид Анна Эмилия Линдгрен

А ведь Адам Энгельбрект гулял на свободе уже целых два часа, и никто по-прежнему не знал, как его успокоить и привести в чувство. Хозяин предпринял было попытку приблизиться к нему. Он вошёл в калитку и сделал по направлению к быку несколько решительных шагов. Но, ой, лучше бы он этого не делал! Потому что Адам Энгельбрект вознамерился в этот пасхальный день сердиться, чем собирался заниматься и впредь. Опустив голову и выставив рога, он бросился на хозяина, и если бы хозяин не умел так хорошо бегать, неизвестно, чем бы всё это кончилось. Сейчас же он отделался всего лишь здоровенной дырой, которую Адам Энгельбрект пропорол в его красивых воскресных брюках, прежде чем хозяин успел торопливо отскочить в сторону и выскользнуть за калитку.

Нет, это было слишком глупо! А на скотном дворе вдруг замычали коровы. Они возвещали, что настало время полуденной дойки. Но кто бы отважился пройти через всю усадьбу на скотный двор? Никто!

— А что если Адам Энгельбрект так всё время и будет сердито бродить по усадьбе, всё время, пока мы живы? — затосковали малыши.

Да, это была печальная мысль. Кто же тогда станет играть в прятки на скотном дворе, зимой, по вечерам?

А пасхальный день шёл своим чередом: солнце светило, Адам Энгельбрект злился. За забором озабоченные крестьяне держали совет. Может, подойти к быку с длинным шестом и зацепить им за кольцо, продетое в нос животного? Или всё-таки придется пристрелить его, этого взбесившегося быка? Не может же дальше так продолжаться! На скотном дворе мычат коровы, чьё вымя распирает от молока.

Солнце светило, небо синело, на берёзах трепетали первые курчавые листочки, всё вокруг было так чудесно, как может быть только в Смоланде, в пасхальный день. Но Адам Энгельбрект злился.

На забор влез малыш Калле, сопливый крестьянский мальчишка из Смоланда, всего лишь семи лет от роду.

— Адам Энгельбрект, — сказал он, усевшись на заборе, — иди сюда, я почешу тебя между рогов!

Собственно говоря, сказал-то он это вот как:

— Адам Энгельбрект, подь сюда, я потешу тебя меж рог!

И произнёс он свои слова по-смоландски, ведь это был единственный язык, который Калле знал, но был это также и единственный язык, который Адам Энгельбрект понимал. Но хотя Адам Энгельбрект и понял Калле, он вовсе не собирался слушаться его. Во всяком случае, не сразу. Пока что он собирался злиться. Однако с забора непрерывно доносился тоненький, нежный детский голосок:

— Подь сюда, я потешу тебя меж рог!

Наверное, долго злиться не так уж весело, как представлял себе вначале Адам Энгельбрект. Он стал сомневаться. А пока Адам Энгельбрект сомневался, он приблизился к забору, где сидел Калле. И Калле почесал его между рогов своими маленькими грязными пальчиками, дружески приговаривая при этом всякие ласковые словечки.

Адам Энгельбрект был несколько смущён тем, что стоит так тихо и позволяет себя чесать. Но тихо он всё-таки стоял. Тогда Калле крепко ухватился за кольцо у быка в носу и перелез через забор в усадьбу.

— Ты с ума сошёл, малыш! — крикнул ему кто-то из взрослых.

А Калле уже медленно и с достоинством вёл Адама Энгельбрехта за кольцо прямо к воротам скотного двора. Адам Энгельбрект был большим-пребольшим быком, а Калле был маленьким-премаленьким крестьянским мальчишкой, и выглядела эта пара довольно трогательно, когда она чинно шествовала по усадьбе. Те, кто видел её, всю жизнь потом не могли забыть.

Матадор на испанской корриде не мог бы заслужить более громких криков одобрения, чем те, что получил Калле, когда он возвращался обратно со скотного двора, поставив Адама Энгельбректа в его стойло. Да, громкие крики одобрения и две кроны наличными, да ещё два десятка яиц в кульке — такова была награда юному тореадору.

— Я ж привычен к быкам-то, — объяснил Калле. — Всего лишь чуток доброты — и их запросто можно взять.

Он круто повернулся и отправился домой, в Бэкторп, с двумя кронами в кармане и кульком яиц в руках. Очень довольный этим пасхальным днём.

Так и шагал он, смоландский тореадор, среди светло-пресветло зеленеющих берёз.

Золотко моё

У Эвы нет мамы. Но у неё есть две тётки. Тётя Эстер, которая вернулась домой из Америки, и тётя Грета, мама Берит. Берит — это Эвина кузина.

Вообще-то у Эвы есть мама. Да только радости от неё не много, ведь она всё время лежит в больнице и её нельзя видеть. Вместо того чтобы жить с ней, Эве приходится жить у своих тёток. Ведь Эвин папа — штурман на одном корабле, и он не может брать «своё Золотко» с собой, когда уплывает в чужие страны. «Золотко моё» — так обычно называла Эву мама. «Моё маленькое Золотко», — говорила она, целуя Эву в затылок.

Тётя Эстер никогда не называет Эву «Золотко моё» и никогда не целует её в затылок. И тётя Грета тоже. Тётя Грета целует только Берит. Она спрашивает, не замёрзла ли Берит, не хочет ли Берит сока и всякое такое. Её совсем не интересует, не замёрзла ли Эва. Эве она говорит:

— Сбегай, посмотри, не пришла ли почта! Ступай и принеси утюг! Не клади локти на стол! Высморкайся!

И тётя Эстер, которая в своей полосатой шёлковой блузке всегда выглядит «вернувшейся из Америки», та тоже говорит:

— Эва, сбегай-ка за моей сумкой! Поди, принеси моё вязанье! Сегодня твоя очередь вытирать посуду!

А вот очередь Берит вытирать посуду почти никогда не подходит. Конечно, ведь Берит несколько слабовата и осенью должна идти в первый класс, поэтому ей просто необходимо отдохнуть за лето. А вот Эва ничуть не слабовата, и в школу ей идти ещё только через год, так что ей совсем не надо отдыхать. Но ох до чего же грустно одной вытирать вымытую посуду! И почему всегда так много тарелок?

Эва медленно плетётся в кухню. А Берит остаётся в беседке из вьющейся зелени и, глядя ей вслед, самодовольно ухмыляется. Бывает иногда, что какая-нибудь из этих больших тарелок выскальзывает из маленьких ручек Эвы и разбивается. Тогда в кухне возникает тётя Грета и начинает изо всех сил трясти Эву. А Берит снова самодовольно ухмыляется.