Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

Господи, неужели же, действительно, я доживу до такого блаженства, наяву увижу все это? Мне — и вдруг такое громадное счастье! Да-да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он теплой волной расходится по всему моему существу.

Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь ее воздушный, прозрачный облик. В такие минуты я прячу от нее свое лицо, по которому катятся слезы.

В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Все, что можно было сделать для ее спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришел провожать ее, и всякий что-нибудь принес, чтобы порадовать, доставить ей — кто знает? может быть, в последний раз — удовольствие, удобство и развлечение.

— Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, — сует ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей. — А это, чтобы потом пить не хотелось, — и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает еще большой мешок с апельсинами.

— Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, — говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную вязаную кофту. — Если неудобно будет — снимешь. А там, в Крыму, пригодится, будешь в ней гулять ходить, она такая легкая.

При словах «гулять ходить» радостная улыбка разливается по лицу Веры, но у некоторых из нас больно сжимается сердце от них: с таким трудом верится, что она, такая, какой в данную минуту мы ее видим, в состоянии выполнить это.

— Вот возьми… это, чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, — протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов.

Оказывается, что цветы принесла не она одна — их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать: эта лежащая на белой наволочке, бледная слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами кажется почти неживой, почти отлетевшей от нас, и сами проводы представляются чем-то более тяжелым и безвозвратным.

Я совсем не могу говорить, только смотрю и смотрю на это милое бедное личико. Все целуют ее. Летят такие хорошие, теплые пожелания, радостные напутствия, а по лицам всех неудержимо струятся слезы, печальные слезы. Только на Вериных глазах блестят тихие счастливые росинки.

— Спасибо, спасибо! Спасибо, дорогие, спасибо, милые мои!.. За все спасибо!.. До свидания! До радостного, счастливого, Бог даст, скорого свидания!..

Сама она теперь твердо верит в него. Дай Бог, дай Бог!..

А мне так грустно… В глазах у меня неотвязно стоит согбенная, скорбная, высокая фигура человека с бледным лицом, словно застывшая на платформе вокзала, с неподвижно устремленным взором в сторону уходящего поезда; горькие тяжелые слезы обильно и беспомощно текут по убитому лицу…

Что думает, что чувствует сейчас Вера? С каждым проходящим часом поезд все ближе и ближе несет ее к жаркому солнцу и яркому югу. Боже мой, Боже! Неужели они не оправдают ее горячей веры в них?..

Глава XII. Радостная весть. — Кутеж у помойного ведра

Я и не вспомню, когда держала в руках дневник. Верно уж месяца полтора прошло, но все это время я была в таком скверном настроении, что ничто не интересовало и только так, будто бочком, едва касаясь, проходило мимо меня. Хотелось только думать и думать, но ведь мыслей всех не запишешь.

Думала я, действительно, много, главным образом о Вере, о Дмитрии Николаевиче, о жизни вообще. Из Крыма приходили все печальные, безотрадные вести. Маргарита Васильевна едва довезла бедную Веру, так плохо чувствовала она себя в дороге, и там, на месте, первое время жизнь чуть теплилась в ней. Вдруг, к нашей великой общей радости, больной стало лучше, много лучше: она уже может сидеть, на днях, наконец, пришло письмо, писанное ее собственной рукой. На душе сразу стало легко и весело, так хорошо, как бывало раньше, даже, пожалуй, лучше. В этот день я сделала даже то, чего, по-прежнему, никогда не позволяла себе: дождалась в коридоре Дмитрия Николаевича и сообщила ему свою радость.

— Да-да, слышал. Михаил Яковлевич вчера тоже получил несколько строчек, — улыбаясь, ответил он.

Больше ничего, вот и весь разговор, а на сердце после него сделалось еще светлей. Известие о некотором улучшении в здоровье Веры было, конечно, сообщено мною всем ученицам. И здесь общая радость, а у некоторых членов нашей тепленькой компании даже слегка повышенное настроение.

— Кутнем на радостях! — предлагает Шурка.

— Правда, давайте кутнем! — подхватывают и Люба с Пыльневой.

— А как? — прямо в центр предмета врезается практичная Ермолаева.

— Пошлем за пирожными и, конечно, за какой-нибудь выпивкой. Что за кутеж всухомятку?

— За лимонадом, — предлагает Люба, поклонница этого напитка.

— Ну вот! — протестует Шура. — Лимонад и дома можно пить. Что-нибудь позабористее.

— Не за монополькой[134] же ты, надеюсь, пошлешь? — осведомляется Пыльнева.

— Ну, понятно, нет. Давайте за квасом.

— За кислыми щами[135]! — советует Ермолаева.

— Вот отлично! И шипит, и вкусно, и дома не дают, — одобряет Шура.

Все единогласно сходятся на этом решении.

— А кто принесет и как?

— Ну, понятно, раб Андрей.

— Только по-моему, господа, лучше пирожных не брать, он нам какой-нибудь гадости принесет. Лучше ореховой халвы, она сухая, после нее так пьется! — как истый гастроном советует Лиза.

Последний вопрос пока еще остается открытым. Отправляемся на поиски швейцара.

— Слушайте, Андрей, — несколько заискивающе начинаем мы, — принесите вы нам, пожалуйста, две бутылки кислых щей, халвы и пирожных.

— Пирожных-то и халвы, барышни, со всем моим удовольствием, а вот кислые щи… Андрей Карлович очень серчать будут, если узнают, потому оно, правду сказать, хоть и не хмельное, а все же неловко с бутылками идти туда, где благородные девицы обучаются, — мнется он.

— Пустяки, никто не узнает. Вы как-нибудь припрячьте, в корзину какую-нибудь положите. Пожалуйста! Мы уж вас поблагодарим…

— Да я, барышни, завсегда с полным удовольствием. Разве вот… — внезапно осеняет его мысль, — вы, барышни, не изволите обидеться, ежели я вам щи-то эти в помойном ведре принесу?

— Как в помойном ведре?! — хором восклицаем мы, чуть не помирая со смеху. — Вот так кутеж!

— То есть, не совсем в помойном, помоев-то, по правде, туда и не льют, только мусор всякий складывают. Вот, как вы изволите домой уйти, а мы тут приборку делаем, так