Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

class="v">«Зачатье у стрекоз красиво:

качанье, стрёкот, переливы,

оно красиво и у птиц,

когда летят они высоко,

но вон из кожи лезет око

при виде столь больших яиц!

и я глазами этих бус

прошу поверить мне: клянусь,

что все, от мух до жеребца,

сюда выходят из яйца,

а я б хотел своей верёвкой

пасти лишь божии коровки,

но те, увы! Пасутся сами,

тогда как мир плодится в сраме:

хоть взять корову, эту ню,

что тотчас отдалась коню:

родится плоть, не знав отца,

и будет рог у жеребца,

рогатый конь покроет птицу,

и что-то да у них родится,

иль птица — в яблоко помёт,

иль конь — не конь, а самолёт,

нет размышлениям конца,

от мамы — клюв, но зад — отца,

рога от бабушки, сей шлюхи,

летать над бэби будут мухи,

комар, под хвост попав гибрида,

покажет там своё либидо,

потом какой-то содомист,

как осень, сдует срамный лист,

и вот тогда-то вон из чрева,

быть может, выйдет эта дева…

Явись мне, дева, дочь печали,

нагими бёдрами качая,

хочу вернуть тебе глаза,

чтоб в них блеснула мне слеза.

Кровосмешенье мир объемлет,

живое всё стремится к …!»

И, щёлкнув пару раз кнутом,

пастух закончил речь на том.

Март 1966

Неоконченные поэмы

273. Пейзажи

поэма

I

В снегу Владимирская церковь.

Свод куполов её печальных

вдруг возникает над плечами,

квартал не доходя до центра,

где вот пейзаж души — лежат

деревья сквера на оградах,

их тень — в снегу, и рынок рядом,

метро, троллейбусы, театра низкого подъезд,

пейзаж зимы — душа пустует!

беги тех петербуржских мест,

где что ни век, словно преступник

всё поджидает за углом

то церквью, то размахом сада,

и снег на куполах покатых,

как зимний полдень над столом.

В окне пейзаж: чуть ниже окон

чернеет сетка проводов,

темно под арками дворов,

и лёд торчит из водостоков 〈…〉

〈1962?〉

274. Вещи

〈I〉

1

Так оборвалась осень.

Так дышал

перрон, напоминающий базары

столпотвореньем, говором,

и старый

коричневый, потрескавшийся сад,

исполненный в наброске,

лип к фасаду

вокзала,

и, казалось, нет предела

его тоске.

Потом был дом в лесу.

2

Меж домом дачным и вокзалом,

виясь, причёсанная ветром,

скользила тихо электричка

мимо лесов Финляндской ветки.

Когда распахивались двери,

врывался ветер, стук и стужа,

и всё, что делалось снаружи,

являлось громче и вернее.

Как будто смазана движеньем,

вся жизнь была неразделима,

и всем казалось, что, наверно,

не пережить им эту зиму.

3

В снегу по пояс и невесел,

в деревья спрятав этажи,

террасой к морю, дверью к лесу

дом выходил и молча жил.

Залив и лес! Иным соседством

пренебрегая, словно сноб,

был мрачен дом, но из-за леса

казался и болтлив, и добр.

4

Меня сопровождали в этот дом

на лестнице явившиеся тени,

я отряхнул ладонями пальто

и вниз взглянул на тихие ступени,

которые сейчас перешагнул,

и удивился сонному молчанью:

они спускались медленно к окну,

и каждая являлась изначальной

для двух других. По трещине юля,

глаза скользнули к узкому пролёту,

где плавная, от света отделясь,

плыла пылинка. По её коротким

толчкам я знал дыхание окна,

и ветер, отражаясь от ступеней,

раскачивал по полю потолка

внезапно возникающие тени.

Был полдень. Он заполнил из окна

всю комнату подвижными лучами,

и солнцем освещённая стена

поблёскивала старыми плащами.

В углу висел лоснящийся пиджак,

дом густо пахнул ветошью и солнцем,

и за окном открывшийся пейзаж

слепил глаза. Подрагивали сонно

карнизы. Пыль садилась на трюмо,

и зеркало почти не отражало

старинный шкаф, изогнутый комод,

тахту, изображавшую усталость,

ряд стульев запылённых, как в чехле,

амура искалеченное тело,

и тихая бумага на столе

под зимним солнцем ровно шелестела.

Валялись тельца высохшие мух,

поблескивая синим опереньем,

и кактус, не осиливший зиму,

весь сморщился. На красном воскресенье

остановился толстый календарь,

и два фотографических портрета,

изображавших женщину в летах,

чуть выгнулись. Разбросанная ветошь:

чулки, береты, туфли, всякий хлам —

забили всё, свисая отовсюду,

в заросших паутиною углах

висели пауки. Большое блюдо,

растресканное вдоль, сквозь желтизну

светилось тускло стёртыми краями.

Оплыв на солнце, будто бы уснув,

[подрагивало крылышко рояля].

Потресканное кресло у окна

сияло кожей, стёртою до блеска;

был полдень. Наступавшая весна

тянула солнцем, ливнями и лесом,

и наледь распирала водосток,

и рокот мухи превышал молчанье,

сновала пыль подвижными лучами,

и солнце освещало потолок.

5

Был дом как будто перекошен,

объят глубинной тишиной,

среди вещей сновала кошка,

должно быть, впущенная мной.

За ней крутился столбик пыли.

И вот — живое существо

напомнило, что здесь любили,

входили, отшумев, в родство

с вещами. Скученная рухлядь

казалась памятью. От стен

шёл запах улицы и кухни.

Я лёг на смятую постель,

не сняв истоптанную обувь.

И вот, когда диван затих,

извечным ужасом загробным

ожило всё. Глаза закрыв,

я комнату себе представил,

расположенье, запах, цвет.

Как кипу старых фотографий,

я каждый разобрал предмет

и в каждом отыскал приметы

особой жизни: длинный стол

казался