Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

– Почему? – спросил он. – Почему именно сейчас? Мы уже давно знаем друг друга! И ты не могла не понимать, не видеть, какими глазами я смотрю на тебя, как стараюсь лишний раз коснуться твоей руки.

– Так получилось, – сказала она. – Надо было стоять спиной к тебе. Чтобы это произошло вслепую, чтобы ты в это время не смотрел на меня. Чтобы я чувствовала тепло у себя за спиной, чтобы там была опора. И ещё – тревожный сигнал спереди. Что-то опасное, необычное, от чего нужно отшатнуться. Это за меня сделало моё тело. Если бы мы не стояли так у плиты, ничего бы не произошло.

– Надо поставить памятник этой плите, – сказал он. – И этой сковороде, и этому омлету. Если бы не они, ещё неизвестно, сколько бы мы так кружили вокруг да около… Невероятно, до чего всем правит случай.

Она подошла к нему и крепко прижала его голову к своей груди.

– А вот это уже не случай! – засмеялась она. – Теперь у нас не будет ничего случайного…

Почему-то обоим вдруг стало грустно, словно они провели вместе не два часа, а целую жизнь. Но на плите уже начинал потрескивать новый, пышный омлет, и они дружно бросились его переворачивать.

Желание славы

Я вижу сны, я боюсь, – чего, сама не знаю… Точно боишься взять что-то чужое…

Фёдор Сологуб. Тяжёлые сны

Они лежали, прильнув друг к другу. Он включил радио. Передача, целиком посвящённая ему. Сначала ведущая рассказала о его творческом пути. Потом раздался его голос. Он читал отрывок из своего нового романа и делился мыслями о мире, о стране… о себе. Сначала они просто слушали, прижавшись друг к другу. Потом он погрузился в неё. И они любили друг друга под звук его хорошо поставленного голоса, проникновенно вещавшего о литературе и обществе. Что-то он шептал ей на ухо, она ему тихо отвечала. Передача закончилась – а близость продолжалась.

– Завтра будет повтор, – сказал он. – А вот того, что между нами, повторить нельзя. Нельзя насытиться. Мне кажется, я могу всю жизнь провести в тебе.

Они познакомились недавно, это была их четвёртая настоящая встреча. На литературном вечере, где он выступал, она подошла и спросила, что он думает о Фёдоре Сологубе.

– Почему именно о нём? – переспросил он.

Выяснилось, что она заканчивает дипломную работу о Сологубе, среди немногих продолжателей которого в современной литературе видит именно его, особенно после выхода последнего романа «Дым и тень».

– Как интересно! Об этом стоит отдельно поговорить, – ответил он, уже понимая, что влипает в новую зависимость, которая ему не нужна, но ничего не может с собой поделать.

У неё было мягкое, светлое лицо, пушистые волосы, но он это скорее угадывал, чем воспринимал: когда влюблялся, сразу переставал видеть и запоминать. Просто расплывающийся источник света. Он заморгал и как-то резко вдруг ушёл со сцены, едва простившись с коллегами. Они сели в опустевшем зале. Он слушал её речь, сначала плавную, потом немного сбивчивую, – она не понимала, почему он так долго молчит в ответ.

– Да, – сказал он, – я давно не перечитывал Сологуба. Попробую теперь перечитать. Вашими глазами. Ведь у вас на него свой угол зрения.

У неё, конечно, была какая-то жизнь до него. Был ровесник, с которым она несколько месяцев прожила в «гражданском браке», и он увидел его, когда впервые пришёл к ней в гости. Студент был углублён в себя и не обращал внимания ни на неё, ни на гостя. Это были уже последние дни их совместной жизни, он собирал вещи, готовился к выезду и спрашивал её, куда она дела его рубашки, – их нужно погладить. А писатель искренне не понимал, как в её присутствии можно смотреть на что-то или кого-то, кроме неё. Поэтому мальчик показался ему придурковатым, и он вычеркнул его из её жизни даже раньше, чем она сама; но так или иначе там всё было уже кончено. И ему думалось: всего несколько месяцев. С ней! Надо же быть таким идиотом. Рубашки! А мне всей остающейся жизни будет мало, чтобы провести её с тобой. Он смотрел на эклектичную обстановку этой квартиры, где потёртая мебель соседствовала с новенькой, и уже знал, где он будет находиться и через год, и через два. Если, конечно, они не найдут другую квартиру. Но ему нравилась именно эта, потому что была наполнена ею, – и что бы дальше ни произошло, здесь начнётся, собственно, уже началась их история. Когда через несколько дней он вернулся, мальчика уже не было, только посреди комнаты нелепо торчал утюг на высокой гладильной доске. Она задвинула её в угол – и началась ИХ жизнь…

Она впускала его в себя с каким-то сердечным вниманием, как будто хозяйка кормила проголодавшего гостя и умилялась: бедненький, как проголодался! Скользила ему навстречу, как будто успокаивая: я здесь, я с тобой. Радовалась тому, что он насыщается ею. Или, как сестра милосердия, лечила какую-то его старую рану, которая требует терпения, кропотливой заботы. Он медленно насыщался, исцелялся, чувствуя, как по всему телу разливается тепло, а по коже – прохлада. Да, тепло и прохлада – именно так он и её воспринимал, и при всей писательской опытности не смог бы сказать о ней ничего более определённого. Светлость, мягкость, плавность – отвлечённые качества, но этим она и была для него. Мы же не воспринимаем подробно собственного тела: оно для нас глухое, немое, неощутимое изнутри, именно потому что своё. И таким же для него было ее тело: световое и тепловое пятно, точнее, расплывчатый объём, в котором ему хорошо, – только в нём и хорошо; ну и ещё когда она сидит рядом, ходит по комнате, пишет… Ни до каких экспериментов, изощрённых поз у них дело не доходило, и ему даже не хотелось это воображать. Это ничего не прибавляло бы, а только отнимало. Он не воспринимал в ней отдельные формы и даже не мог бы сказать, большая или маленькая у неё грудь и какой полноты у неё плечи, – это было бы кощунством. Нельзя делить на части светлость, мягкость, плавность, потому что это свойство самого бытия, а не отдельных вещей. Он в ней был – и подолгу оставался, они медленно скользили друг в друге, без резких движений, без жестоких страстей. И так было уже три раза. А на четвёртый он включил это радио.

Зачем? Ему вдруг показалось,