Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

именно отдавалась, как отдаётся волна, подхватывая пловца и неся его на себе. Он режет её своим телом, а она, впуская его в себя, отдаётся ему силой встречного удара, который может его сбить, затопить, – но это всё равно отдача, она в природе самой волны. И чем круче она билась в него, тем сильнее он становился, её покоряя, в неё врезаясь.

Они коротко засыпали – и снова пробуждались, как будто выныривая из тихой глубины океана на шум и ярость волн. Чуть-чуть посветлело, точнее, посерело за окном, когда сильнейшим всплеском они опять сотрясли и оглушили друг друга. Разлепились, раскинулись в блаженной истоме.

– Три раза! – воскликнула она. – За такую короткую ночь. Ты классный! Кто бы мог подумать! А я у себя и со счёту сбилась.

В белеющем сумраке он смотрел на смуглоту её рук и ног, на то, что, оказывается, так давно мучило его, не давало покоя, – и видел её не лежащей с ним здесь и сейчас, а той, какую видел на школьных уроках физкультуры, когда она балансировала на бревне, вытягивая то одну, то другую ногу, лазила по верёвочной сети, прыгала через «козла». Напряжение мышц, матовый блеск упругой кожи. Прежнее влечение было сильнее того, что он испытывал сейчас. Но если вычесть из того влечения это, в остатке почти ничего не оставалось. Кажется, впервые за три года он испытал настоящий, глубокий покой…

Они проснулись, когда солнце уже вовсю играло бликами на стене, на постели. Он чихнул, как будто в ноздри ему попала солнечная пыль.

– Послушай, – сказала она, – мне нужно кое-что тебе сказать.

Он испугался этих слов и тех объяснений, которые придётся ей давать. Та девочка… Чувство вины заново проснулось в нём с этим утренним пробуждением, сиянием солнца.

– Не знаю, что ты подумаешь, – сказала она, – но не всё так просто. Я люблю одного человека. А он меня не любит. Наверно, так будет всегда. Я себе не принадлежу, собой не распоряжаюсь. Но мне хотелось ещё раз встретиться с тобой. Один раз. Понимаешь, один. И я так счастлива, что у нас с тобой был этот раз! Другого не будет…

Она его не провожала. Он шёл по свежевыпавшему, но уже подтаивавшему снежку, солнце сияло, умножая его белизну, и он чувствовал себя виноватым, но и счастливым, потому что ему удалось перевернуть страницу, на которой так долго была заложена книга памяти, и впереди было ещё много совершенно чистых страниц.

В институте они опять пробегали мимо, не здороваясь. Но теперь в этом не было боли и загадки, а скорее чувство полного выздоровления – и бережной, молчаливой, чуть ли не вечной любви друг к другу.

Через год в институте прошёл слух, что она вышла замуж за лётчика-испытателя. А ещё через год – что он разбился в учебно-тренировочном полёте. Кто мог проверить эти слухи? Да и кого это касалось? Все уже готовились к выпускным экзаменам. Да и она недолго прожила после окончания института. Никто из бывших одноклассников и однокурсников не знал, отчего она так рано умерла. А он ещё долго вспоминал её полёт в дверном проёме.

Мыс Меганом

В большой университетской аудитории она сидела прямо перед ним, в ряду пониже, и он видел стопку книг, которые она принесла с собой на лекцию, и её руку, старательно пишущую в тетради, и завитки волос на шее. И всё это слагалось в такой обаятельный образ, что, когда они столкнулись лицом к лицу, он уже был немного влюблён. Прежде всего в её книги – именно те, которые сам бы хотел прочитать. К тому же оказалось, что она ему по росту, что у неё тонкая талия и высокая грудь. Разговор он начал с книг: когда она собирается вернуть их в студенческую библиотеку, чтобы он тоже мог их взять?

– Нескоро, – сказала она с оттенком сухости. – Впрочем, вот эту можете взять, она мне сразу не понадобится. Но через неделю верните.

Он стремительно проглотил старинный трактат на редкую тему: маленькие удовольствия, сопряжённые с чувством вины. Не такой уж большой вины. Переедать сладкое, пялиться на красоток, распространять слухи и сплетни, пустословить, праздно мыслить, попусту тратить время, исподтишка подсматривать за чужой жизнью… Книга была крайне педантичной: сколько удовольствий можно себе позволить и когда они, при отягчающих обстоятельствах, слагаются в большой, смертный грех.

Уже на третий день он вернул книгу. Желая произвести впечатление, сказал, что не бывает большого греха без воли к его совершению, а потому все эти маленькие удовольствия, проистекающие из естественной человеческой природы, сколько их ни складывай, на большой грех не тянут. А её эта книга, оказывается, заинтересовала совсем другим – как документальное свидетельство об итальянском быте XVII века. Историки обычно проходят мимо таких мелочей, а вот этот автор, исследуя маленькие удовольствия, ухитрился сохранить драгоценные крупицы повседневности.

Так у них с тех пор и пошло: много общих интересов, но взаимопонимание даётся с трудом. Она судила обо всём с позиций исторической филологии, а он – метафизики культуры. Её раздражали его широкие и абстрактные умозаключения, которым трудно найти соответствие в реальной жизни. А он немножко скучал, когда она в деталях рассказывала ему про обычаи цеховых сообществ позднего Средневековья. Но даже эта чуждость её ума представляла для него влекущую загадку, ему хотелось найти ключ к этой девушке.

Однажды что-то сдвинулось. Они оба сидели в читальном зале, поодаль друг от друга. Он ушёл на лекцию, потом вернулся и, проходя мимо неё, поздоровался.

– Как странно! – сказала она. – Когда я увидела, что вы ушли, а потом возвращаетесь, я стала перелистывать книгу обратно. Какая-то дистанционная магия.

Ему показалось, что наступил момент, который Стендаль называл кристаллизацией: когда голая ветвь, опущенная в соляной раствор, начинает обрастать кристаллами. При встрече с объектом зарождающейся любви человек начинает пересоздавать его образ, проецируя на него свои желания и ожидания. В зале она наблюдала за ним и «вживалась» настолько, что сам ход чтения невольно последовал обратному порядку шагов. В нём всё пело и ликовало.

Приближалось лето, и он предложил ей вместе поехать в Крым, в места, пронизанные поэзией и древностью. Вспомнил Мандельштама, стихи которого как раз тогда, в середине 1970-х, выплывали из забвения: «Туда душа моя стремится, за мыс туманный Меганом…» Она согласилась, но, видимо, не была уверена в том, как всё обернётся, и взяла с собой подругу. Так они втроём и добрались до моря. Уже в поезде он понял, что это –