Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

Через месяц она ушла от него к Немерову. Спустя год он нашёл в пыльном уголке за комодом завалявшееся там, отскочившее от цепочки крошечное звено, сжал в кулаке и почувствовал слёзы на глазах. Тогда он поверил приятелю, что это – переучреждение брака. А оказалось, что это кризис среднего возраста.

Честная измена

Пытаясь ее убедить, он гнул своё по политической линии. При коммунизме не будет частной собственности, а значит, и частнособственнической семьи. Перечитай Коммунистический манифест, где говорится про общность жён. Она существует и при капитализме, но только лицемерная, прикрываясь институтами священного брака. А на самом деле – измены, содержанки, публичные дома. А у нас, при коммунизме, всё должно быть честно и открыто. И если тебя тянет к другому человеку, прямо вводи его в свою семью. Без буржуазного ханжества.

Она понимала, в чём тут дело. Подруга Зина! Легко было заметить, что Костя часто поглядывает на её грудь, подпрыгивающую при ходьбе. Ну что поделать, мужчина не хозяин своих глаз. Но потом стало видно, что он и не хозяин своих рук. Обнимет, прижмёт, поласкает плечи. Ещё боится прикоснуться к груди – но уже на подходе. Шутки, смех – но лицо напряжённое, видно, что его всерьёз забирает.

Она решила подойти к вопросу наглядно-гипотетически. Ну и как ты это представляешь? Допустим, коммунистическая семья. Две, а то и три жены вместе готовят на кухне. Садятся с мужьями за один большой стол. А потом и спят все вместе? На полу? Или ходят друг к другу по очереди? Сегодня с одним, завтра с другим?

Костя такой конкретики старался избежать, даже краснел немножко:

– Ну, это само собой устроится. Главное, понять, кто тебе дорог, и договориться. Чтобы это было настоящее чувство, желание, дружба, человеческая теплота, то, что составляет семью.

– Ладно, давай ещё конкретнее. Вот Зина и Алёша, близкая нам семья. Хорошие люди, привлекательные, вроде во всем нам подходят.

У Кости опять напряглось лицо, так внимательно он слушал.

– Ты хочешь, чтобы я спала с Алёшей?

Костя хмурится, обрывает разговор и выходит покурить.

А в другой раз она ему ещё нагляднее объяснила. Вот ты скучаешь, когда Алёша начинает про свои инженерные дела рассказывать. А ведь это они с Зиной только на час-другой к нам забегают. А так будешь каждый день про все эти станки-машины, кронштейны-карбюраторы выслушивать. Да и Зина, скажу тебе, не подарок. Столько у неё родственников и всяких переживаний, ох и ах, и надо пригласить тех и навестить других… А ещё из деревни родня нагрянет подивиться на коммунистическую семью. И некоторые дяди-племянники пожелают членства. Хочешь, чтобы всё это на тебя свалилось?

Костя помрачнел. И на какое-то время даже грудь Зины перестала его волновать. А потом опять началось. Шутки-прибаутки, а лицо злое, как у дикого самца.

Так продолжалось пару месяцев.

Однажды Костя пришёл домой позднее обычного. Сам не свой. За ужином почти не разговаривал. Улёгся в кровать, отвернулся и сделал вид, что сразу заснул, – но она-то видела, что он притворяется. На следующее утро быстро убежал на работу. А вечером пришёл с цветами, поставил на стол бутылку красного. Сели ужинать. И он говорит:

– Должен тебе признаться, покаяться.

– Было у тебя что-то?

– Было.

– С Зиной?

– С Зиной.

– И что теперь?

Он долго молчал, виновато вздыхал. И вдруг выговорил:

– Ты самая лучшая.

– Лучше Зины?

– Да. Я тебя люблю. Это цветы для тебя.

Она долго выдерживала молчание. Дольше, чем нужно, чтобы принять решение.

– Ладно. Зинку я не прощу. А тебя прощу, если ты на этом поставишь точку. По крайней мере, это была честная измена. Пусть и буржуазная. Но без вранья. Согрешил, покаялся. А тут «новая семья, общность жён». Чем гордиться – свальным грехом? Если грешить, то по-честному…

Им давно уже не было так хорошо, как в эту ночь.

Милые тешатся

Перебывав в трёх браках, он досконально изучил механизм супружеских ссор и понял их неотвратимость.

С первой женой это была просто мистика. Вдруг она переставала его понимать. Он говорил что-то самое обычное – а она пожимала плечами: «Что ты хочешь сказать?» Он повторял. Объяснял на пальцах. Простейшие мысли. Повседневные вещи. Умнейшая женщина, она всё равно не понимала и с каждой минутой всё больше отчуждалась от него. Превращалась в снежную королеву. Хорошела в своём неприступном замке. Девица-краса за расписным морозным стеклом… А его начинало затоплять теплом, щекочущим предчувствием близости. Она выжидательно смотрела на него, всё более леденея лицом. И тогда он бросался вперёд и ломал этот лёд. Мгновенно наступала весна, вовсю журчали ручьи… знойно дышало лето.

Вторая жена время от времени задумывала разные реформы. Например, пробить стену между комнатами, чтобы не надо было обходить по коридору. Приобрести сервиз на 24 персоны, если когда-нибудь у них соберутся все друзья. Построить на даче колодец на случай перебоев с водоснабжением. Планы были то мельче, то крупнее, со временем она о них забывала. Но когда она видела в нём не то что сопротивление, но даже недостаточное рвение к очередному проекту, она замыкалась в себе. Переставала разговаривать – или переходила на низкий тембр. И вдруг в её голосе появлялась хрипотца, как у Эдит Пиаф. Тогда он начинал сходить по ней с ума, хотел немедленной близости. Она нехотя соглашалась.

С третьей женой всё было разнообразнее. Причины ссор были непредсказуемы – и неважно, кто с чего начинал. Это могла быть небрежно брошенная на стул рубашка, не убранная со стола тарелка, поставленная не на ту полку книга, забытое в стиральной машине полотенце. Тогда шли длинные и логически безупречные монологи о важности порядка в доме… а если нечисто на кухне, то нечисто и на душе. По мере того как ситуация накалялась и в зависимости от повода, она бросала в него то рубашкой, то полотенцем, то подушкой, а иногда и книгой, – уходила в спальню, хлопая дверью. Он врывался, молил о пощаде – и горячие извинения заканчивались не менее горячим приступом любви.

Он старался понять, почему так происходит. Ссора ломает привычный уклад «сносившихся башмаков» – и через морок повседневности вдруг прорывается огонь страсти. Сначала гневной, а потом и любовной. Знаки у страсти сменяются легче, чем бесстрастие превращается в страсть. Бешенство желания ближе к скандалу, чем к сонной одури быта. Не такова ли и природа самого желания: нервный срыв? Один корень у страсти и страдания…