Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

назад руки. Он медленно подошёл и обнял её вместе с деревом, и они стали расти вместе, втроём, уже нераздельно, врастая друг в друга. Обнимая её, он смотрел через её плечо на листья и облака и лепил из её плоти, как из первозданной глины, причудливые облачные формы, а она становилась всё мягче и податливее в его руках. Редкие зрители, огибавшие по асфальту эту отдалённую лужайку, наблюдали под деревом ещё одну статую, почти неподвижную, в процессе медленного ваяния. Кто-то даже подошёл поближе, решив, что это музейный перформанс, но тут же удалился. Статуэтка мамонта лежала в её сумочке, перекинутой через плечо, она опустила её на траву, и уже ничто не мешало им быть самостоятельным произведением паркового искусства.

Так они простояли больше часа, почти не двигаясь, но прижимаясь друг к другу, вылепляя осязательное чудо из двуединой плоти. Казалось, что с этой силой упругости, которая вбирала и выталкивала их друг из друга, можно играть бесконечно, наслаждаясь полнотой творческих сил. Она как бы обвивала его вокруг себя и дерева, и когда он ненадолго замирал, продолжала это круговое движение, словно сама лепила себя его руками. Галатея создавала своего Пигмалиона. Никогда ещё, даже в самые заветные и пронзительные минуты, он не испытывал такой чувственной радости, как в этом медленном, почти неподвижном танце с нею вокруг дерева.

Потом этот огонь, их сплавивший, стал постепенно угасать, и от вечереющей реки повеяло запахом свежести и прохлады. Когда они отошли, он обернулся и сказал:

– Теперь здесь стоит ещё одна статуя, не видимая никому, кроме нас.

Она помахала ей рукой.

Они брели вдоль реки, и он уже знал, что впереди их ждёт квартира, ключ от которой лежит в той же сумочке, что и его подарок.

– Ты помнишь миф о Пигмалионе? – спросила она. – Знаешь, из какого материала он создал свою Галатею?

– Из мрамора?

– Нет, из слоновой кости. Из бивня… похоже на то, как Ева была создана из ребра Адама… Слон – воплощение мудрости, памяти и долголетия. Его бивень – сила жизни. Поэтому статуя ожила.

– Так вот почему ты задала мне такую задачу! Я почти отчаялся.

– Мне и мушки было бы достаточно. А ты привёз целого мамонта…

Прижавшись друг к другу, они ещё постояли над рекой, чувствуя, как она течёт через них, – и пошли с ней дальше в одном направлении.

Ангел движения

Женщина-юрист. Мы сидим в холле отеля «Националь». Она даёт мне консультацию о разводе, о финансовых расчётах. Её сухая, юридически отточенная речь плавно льётся из полных, чуть подкрашенных губ.

После разговора по существу дела и отдавая должное личной симпатии, она немного рассказала о себе. Дочь-студентка живёт в Голландии. А сама она – под Москвой, в Красногорске. Занимается верховой ездой. И предложила, чтобы в следующий раз для обсуждения наших дел я приехал к ней в Красногорск.

Верховая езда… Я вспомнил картину Карла Брюллова «Всадница» у нас в прихожей – единственное украшение нашей маленькой квартирки. В детстве там висела, пригорюнившись, васнецовская Алёнушка, а когда я стал подростком, мои родители решили придать больше весёлости и красочности нашей скромной обстановке. В том легко возбудимом возрасте «Всадница» воспитала меня, сформировала образ конской удали и женской стати. Девушка стройно восседает на разгорячённом вороном скакуне. Он встаёт на дыбы, рвёт удила, фыркает, ржёт, бешено вращает глазами – а она, покачиваясь на нём своим гибким станом, уверенно натягивает поводья. У неё чистое овальное лицо, как у ангела или Мадонны, и туго завитые золотые локоны. От недавней быстрой езды у неё ещё развевается платье, а вуаль, приколотая к шляпе, взлетает в воздух. «Ангел движения» – так называли эту всадницу искусствоведы. И это вихревое движение вот-вот перенесётся на окружающий мир. Деревья накренились от ветра, по небу тревожно бегут облака, сейчас грянет гроза…

Тогда, в пору отроческих туманов, я не мог вообразить, что увижу когда-нибудь настоящую всадницу, что нарядные женщины на лихих скакунах ещё встречаются в этом мире. Правда, там была совсем юная девушка, чуть старше меня. А теперь мы оба выросли и по-прежнему ровесники. И встретимся уже не на картине… Я представил эту стройную женщину, разгорячённую верховой ездой.

Через неделю я приехал к ней в Красногорск. В кабинете поговорили о моём деле, уже как будто решённом, – оставались только мелкие частности. Она провела меня по гостиной, увешанной фотографиями. Вот она сама верхом на белом жеребце, в шлеме и сапогах, с маленьким хлыстиком в руке. А здесь она стоит рядом с вороным, сняв шлем, рассыпав густые волосы по плечам, – и, улыбаясь, похлопывает его по спине. А вот даёт ему кусок сахара и треплет по морде.

– Кажется, я родилась в седле, – сказала она. – Хотя открыла это для себя не так давно.

Я спросил, есть ли у неё постоянный скакун или их принято менять.

– Есть и постоянный, но и менять во время тренировок тоже не вредно. Всё зависит от условий, от трассы, от вида состязания. – И она усмехнулась.

– А это что?

Среди фотографий висела репродукция древней мозаики с мифологическим сюжетом: кентавры, но с женскими торсами.

– Это кентавриды. Второй век. Все знают кентавров, а то, что среди них были и женщины, мало кому известно. – На мгновение в её голосе послышалась суровая нотка юриста, возмущённого половой дискриминацией. – О них писали Овидий и Шекспир: «Ниже пояса они кентавры, а выше – сплошь женщины».

Я залюбовался: удивительная гармоническая соотнесённость между округлыми формами груди и крупа у этих кентаврид, по контрасту с плоско обрубленным торсом мужских сородичей.

Она приглашает меня за стол, расставляет вино и закуски. Я предлагаю тост за верховую езду. Вообще за всё, что возносит нас выше. Мы подходим друг к другу, чокаемся, медленно пьём из высоких бокалов… И долго целуемся влажными губами, как будто всё ещё продолжая пить вино. Она слегка откидывается, выгибая талию, я прижимаю её к себе, опускаюсь на ковёр… Крепко меня оседлав, она пускается вскачь. Всё быстрее и упорнее. Наездница разгоняется, как перед прыжком через пропасть. Раздаётся пронзительный крик – несколько раз она пружинисто подскакивает, отдаваясь замирающим толчкам, а потом выпрямляется и бессильно падает на меня, распластавшись всем телом. Разбрасывает руки поверх моих плеч – и, продолжая чуть-чуть дрожать, лежит покорная, упокоенная. Прижимается губами к моим и тихо, благодарно целует, чуть касаясь горячим языком, – уже не гордость, а само смирение…

Потом хриплым шёпотом предлагает:

– Теперь ты наездник!

Послушно встаёт передо мной, опираясь на локти и