Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

колени. Я целую её лопатки, перебираю губами каждую косточку, каждый мускул на её выгнутой спине… Ритм ускоряется, становится всё жарче, мы мчимся всё более высокими прыжками, она всё сильнее подбрасывает меня. Кажется, вокруг нас тревожно мечутся от ветра деревья и облака, слышится гул, как перед грозой. Но разве можно это уподобить обычной скачке с препятствиями? Мы мчимся не в скучную даль земли, а в заповедную колыбель древних вод, в источник жизни, в зияние первобытия…

Я люблю её и взнузданной и усталой, упрямой и покорной, я восхищаюсь всадницей, которая гордо меня объезжала, но ещё больше я люблю понурую лошадку, которая отдала мне всю свою резвость, скаковой размах…

Через час мы просыпаемся. Она заглядывает мне в глаза, откидывается, смеётся.

– Ну что, одинокий? Кто теперь тебя, бедного, пожалеет? – И поворачивает меня к себе, утыкает моё лицо в свою грудь, раздвигает мне губы, как будто по-матерински утоляя голод.

Мы и в самом деле сейчас как рождённые заново. Опустошённые, почти бестелесные. И я понимаю, что без этой наездницы, без этой бури и натиска, без искусства взнуздания и объездки я не могу представить себе дальнейшую жизнь.

– Хочешь, я научу тебя верховой езде? – теперь у неё звучный голос, то звенящий, то глубокий, грудной. – Ты ещё сильнее будешь желать меня…

– Сильнее я уже не могу.

Она вскакивает:

– Всадник нуждается в подкреплении!..

Впервые она предстаёт передо мной во весь рост полностью обнажённой. Как она круто очерчена – воплощённая идея женщины! Накидывает на себя кофточку, не застёгивая её, и легко, плавно, чуть покачиваясь и как будто взмывая, словно ангел движения, начинает ходить по дому, накрывать на стол…

…Я так и не овладел искусством верховой езды – улетал в другие края. А моя удалая всадница зимой поскользнулась на ужасном московском гололёде и сломала шейку бедра, что навсегда увело её из благородного спорта. И моё разводное дело тогда не состоялось по множеству разных причин, лишь одной из которых была допущенная ею маленькая юридическая ошибка…

Она переехала к дочери в Голландию, где мне однажды довелось повидаться с нею – в маленьком очаровательном городке. Бродили вместе по главному музею, среди классических полотен, на которых гарцевали властительные всадники и пленительные всадницы и яростно били копытами их гордые скакуны. Искусство одержимо образом верховой езды – не потому ли, что это самое прекрасное в человеческом теле: подхватывающий снизу и выше головы несущий порыв? Наша безумная скачка – среди самых вдохновенных моих воспоминаний. Чего я только не пережил за тот день! Не только наслаждение, но и гордость всадника, и покорность наездницы, и упругость седла, и восторг скорости, и потерю себя, и новое самоутверждение! Ангел движения поднимает нас над собой, открывает путь к наивысшему. Чистейшая форма энергии, подаренная нам жизнью. С чем сравнить этот пыл, этот неистовый огонь, вдруг вспыхивающий из трухи и опилок повседневности? Ни на что не похожее чувство – любовь кентавра к своей кентавриде: недаром мифы повествуют об особо нежных брачных союзах между ними… Если бы наша жизнь сложилась иначе!.. Но я всё равно люблю эту женщину, с которой мы пытались достичь невозможного, падали в пропасть и взмывали ввысь – в моих ушах ещё свистит ветер от той небывалой езды…

Было холодно, и мы долго стояли на чугунном мостике над одним из бесчисленных каналов, уткнувшись лицами друг в друга и согревая своим дыханием.

Продолжение осмотра

Они встретились у входа в музей. Он стоял на верхней ступеньке, видел, как она поднимается и машет ему рукой, – и внутри него всё ринулось ей навстречу. Вот и встретились, соприкоснулись лбами, легко обнялись. Взяли музейный план, один на двоих. Когда вместе заглядывали в него, её волосы щекотали ему щёку. Но шли совсем не по плану, торопливо, не разбирая пути, чтобы поскорее прийти в себя и унять стук сердца. Потом, наоборот, старались подольше задержаться в каждом зале, невидящим взглядом окидывая картины. Впервые в жизни они оказались вдвоём. Раньше им доводилось быть рядом, даже заглядывать в одну книгу, вместе перелистывать её в поиске нужных строк, – но всегда на людях. А здесь, в многолюдных залах, они были как будто совсем одни.

Конечно, многие эти шедевры они уже знали: кто их создал, где, когда… Но сейчас это было неважно. Они просто смотрели на картины. Как первоклассники, впервые попавшие в музей. Что нарисовано. И близко это или не близко – им обоим. Они уже ощущали, что место им не здесь, а где-то там, куда можно ускользнуть, скрыться за рамой в ином пространстве, удостоверенном подписью художника и печатью музея: зарубежная виза в другой век, страну, уголок вселенной. Картины налетали на них, затягивали, впускали в себя, а некоторые отторгали, даже приближаться к ним было опасно. Их отталкивали батальные сцены и мифологические чудовища. Остановились на минуту перед огромным воинственным холстом «Персей освобождает Андромеду». Конь, крылья, латы, молнии…

– Ничего не понимаю, – сказал он.

– Я тоже.

Потом они стояли перед полотном, изображавшим просторный зал, увешанный картинами. Столы уставлены скульптурами, глобусами, астрономическими приборами. Люди в камзолах перелистывают книги, альбомы, атласы, рассматривают висящие по стенам холсты. Вглядевшись, можно увидеть на них сюжеты соблазна, греха, искупления, ада и рая. Словно маленький музей внутри большого.

– А вот это наше! – сказал он.

– Там нет ни одной дамы, – забеспокоилась она.

– Ничего, я тебя представлю. Они будут счастливы, им не хватает женского общества. А праздничный наряд мы возьмём у Вермеера.

Она согласилась с ним лёгким касанием пальцев. И спросила:

– Ты думаешь, картины ходят в гости друг к другу?

– Да, и не только по ночам. Посмотри на этого странного типа. Он явно сбежал с «Пира у Валтасара» и направляется к «Завтраку на траве».

Она улыбнулась:

– Мы тоже из какой-то картины?

– Да, но она ещё не дописана. Только эскиз.

Сначала они шли, нечаянно соприкасаясь пальцами. Потом, когда протискивались через толпу, она взяла его за руку. Отпустила и снова взяла. Ему нравилось, как у них соприкасаются руки. Без всякой настырности, не прилипая, но время от времени напоминая о себе касаниями с разных сторон. То беглой, ненавязчивой игрой пальцев, то мгновенным сжатием. Он уже чувствовал, как всё это у них будет, когда они останутся одни, и наполнялся счастьем. Никогда раньше не думал, что счастье может выражаться так просто: прикосновением именно там и тогда, когда его ждёшь, по нему скучаешь. Перебиранием пальцев. Лёгким сплетением и расплетанием. Словно это был