Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

Всё-таки его тревожило: вдруг кто-то другой уже имеет на неё права? Он не знал подробностей её жизни, да и не хотел выяснять, просто не мог не побаиваться той неизвестности, которая простиралась за ней. Но по своему опыту он знал, что у настоящего есть преимущество перед прошлым: сейчас она с ним, и так просто он её не отдаст. Теперь же перед ними уже воочию простирается и будущее. Как хорошо начинать общую жизнь в музее! – свободный выбор любых перспектив, куда они могут войти, держась за руки. Недаром Музей – это храм Муз: полный простор воображению.

Он вслушивался в её манеру произносить слова, слегка растягивая, а потом убыстряясь, и ему хотелось произносить их точно так же, враскачку, попадая в её ритм. Он любил и речевое столпотворение, когда слова наталкиваются друг на друга, не успев разойтись, и задевают друг друга локтями, а то и прижимаются вплотную, создавая сплетение мыслей и звуков… Они шли и шли, сцепляясь и расцепляясь пальцами, переговаривались, смеялись, и было так хорошо, что казалось, остаётся только перебраться через золочёные рамы, переселиться туда… Вот-вот они соединятся не только ладонями и словами, но и судьбами…

Навстречу им выплыла картина «Паоло и Франческа». Они замерли, долго всматривались, сопереживая. Прислонились плечами. За спинами двух любовников, прильнувших друг к другу, чернела зловещая фигура мужа, Джанчотто, вытаскивающего из-за пояса кинжал. Стало не по себе. Они переглянулись и двинулись дальше.

На переходе между залами кто-то стоял – и вдруг сделал шаг им навстречу. Его можно было принять за смотрителя: в тёмном костюме, светлой рубашке. Но одет не вполне по форме, без галстука. Поклонился, прижав руки к груди. Церемонный жест. Саркастическая улыбка. Это был её муж.

Время остановилось. Они не успел разомкнуть рук. Вокруг стоял всё тот же оживлённый гул. Ни одна картина не упала со стены, но все они неслышно вопили: сюда! сюда!

Дальше их версии происшедшего разнились. По его воспоминаниям, она схватила его за руку, они бросились вперёд, выбежали из музея и скрылись на близлежащих улицах, долго скитались, пока не оказались на набережной и не успокоились тихим течением воды.

По её версии, она схватила его за руку и потянула за собой, но не вперёд, а назад. Большое полотно, висевшее за их спиной, дрогнуло и незаметно для окружающих приняло их в себя. И вот они уже издалека рассматривают зал и публику, как недавно рассматривали галерею на картине, – и видят маленькую чёрную фигурку, метнувшуюся в соседний зал в поисках пропавших любовников. Переждав около часа и убедившись, что муж исчез, они выбрались из полотна, выскользнули из музея и ровно в то же самое время, что и по его версии, оказались на набережной.

Всё, что произошло потом, уже совпадало в их памяти. Видимо, время всего лишь на час разделилось на два русла, которые потом воссоединились. Они стояли над рекой, впереди виднелся мост, плыли две баржи, воздух полнился игрой разных оттенков серого и коричневого и намекал на рассеянный свет за туманом, который придавал зданиям почти сказочный вид.

– Тебе это ничто не напоминает? – спросила она.

– Клод Моне! – воскликнул он. – «Темза у Вестминстера». Мы только что видели это в музее!.. Как же нам отсюда выбраться?

Она сжала его руку:

– Давай останемся здесь! Будь что будет. По крайней мере, здесь мы не натолкнёмся на него.

Они шли по набережной, держась за руки, вдыхали влажный воздух и туман, пока не заметили впереди указатель с тремя стрелками, слева направо: «Выход», «Ресторан», «Продолжение осмотра». Не сговариваясь, они повернули направо.

– Послушай! – сказал он. – В одном из залов мелькнула картина: комната с уютным столиком и двумя стульями, пейзажи на стенах, окно выходит в сад. Нам нужно её разыскать.

Она сжала его руку, и они торопливо двинулись вперёд.

– А другая мебель там есть? – спросила она.

Фотоглаз

В глухие застойные годы в Москву приехал наш приятель из Донбасса. Замечательный фотомастер, создатель особого метода «фотоглаз». Он научился так работать с объективом, что тот мог сжиматься, расширяться, щуриться, как человеческий глаз. Масса непредсказуемых эффектов! К тому же снимки обрабатывались – и в них проступали невидимые сущности. Лицо – словно обожжённое огнём; а окружающий сад – осиянный, словно райский.

Хотелось устроить нашего друга в столице, поскольку его искусство заслуживало широкого признания – выставок, галерей, публикаций. Мы сняли для него квартиру. Ну а лучший способ обустроить на новом месте – женить. Стали искать невесту. В нашем кругу была одна подходящая, могла стать прекрасной матерью и верной спутницей жизни. Её жизнь складывалась неудачно. Статная, красивая, отменная хозяйка – а не везло. Её привлекали мужчины авантюрно-творческого склада – а они с ней почему-то быстро начинали скучать, хотя как женщина она была просто огонь, об этом в нашем кругу ходили легенды.

Про друга мы с этой стороны ничего не знали. Ему было под тридцать. Невысокий, худощавый, складный, говорил чуть-чуть замедленно, иногда с недобрым юмором. Глаза какого-то непонятного цвета, почти прозрачные, заглядывать в них не хотелось. Не только в его работах, но и в нём самом была экспериментальная дерзость и насмешливость, которая привлекает женщин. Тихий, миролюбивый – но чувствовалось, что он может быть и опасным. Омут, риск…

И вот мы познакомили его с Ирой. Она сначала ничего о нём не сказала, пожала плечами. А он отозвался о ней, как абстрактный художник: «Белая и круглая». Словно она могла оказаться и фиолетовой, и остроугольной. Но Иру этот загадочный человек всё-таки заинтриговал, они стали встречаться, он делал её портреты, которые её восхищали. То она представала в образе Маргариты на бале у Сатаны, то с тонкими руками-плетями, вытянутыми для объятия.

– Это фотоглаз, – важно говорила Ира. – Он так меня видит. Имеет право.

Потом у них начались настоящие встречи. Наш друг был по-прежнему невозмутим, часто улыбался и шутил. Вдвоём они на людях почему-то не появлялись, хотя жили уже вместе. Вот что рассказала Ира своим подругам:

– Мы почти месяц вместе, но понять его я не могу. За это время он раза три со мной переспал. И нельзя сказать, чтобы ахти какой был мужчина. Справляется на троечку. Спешит-пыхтит, добивается своего – и отваливается, а что со мной делается, ему наплевать. Воспринимает меня как материал. Вдруг начинает крутить мне грудь, закручивает спиралью. «Ты что? – говорю. – Мне больно!» А он отвечает: «Ты тут вообще ни при чём». Мою грудь крутит,