Кляпа 2 - Алексей Небоходов

и что? – тут вмешалась Кляпа в голове у Валентины с голосом, полным гнусного восторга. – Это же идеальные декорации для фильма «Дорогой, я измерила температуру ртом». Кстати, там ещё осталась резинка от перчатки. Можно было бы снять продолжение: «А теперь дыхни, доктор».

– Как вы думаете, он с ней вот… ну… по—настоящему? – прошептала молоденькая мамочка с ободком.

– Конечно по—настоящему, – съехидничала Кляпа в голове у Валентины. – Я же не ксерокс, чтобы репетировать на черновиках. Мы там такую методическую про страсть написали, что теперь в этом кабинете даже градусники с перегревом.

– Он с ней так, что теперь эта школа станет святым местом, – отозвалась Алла Николаевна. – Я завтра приведу мужа на экскурсию.

– Он раньше такой не был, – вмешалась ещё одна. – А сейчас у него лицо как у человека, который наконец знает, куда вставлять отчёт об успеваемости.

– Да это не лицо. Это ореол. Он сейчас святой покровитель уставших женщин.

– А она! – продолжала Алла, – раньше сидела как камень. А теперь… посмотрите на позу. Это поза удовлетворённой нефритовой богини. Прямая спина. Ровный затылок. Губы… будто только что закончили жаловаться.

– И заметьте: не краснеет.

– Конечно не краснеет, – усмехнулась Кляпа в голове у Валентины. – После такого оргазма в антисептических условиях любая кожа становится стерильной от стыда.

– Краснеть поздно, – прошептала женщина в леопардовой кофте. – Это надо было делать в коридоре, когда штаны сползали.

– Вы что, подслушивали?! – ужаснулась молодая мама.

– Я живу фантазией, – парировала леопардовая. – И что, если я теперь боюсь врача школьной медпомощи?

Павел Игоревич тем временем продолжал рассказывать про участие в конкурсе «Чистый класс». Но каждый его жест теперь воспринимался иначе. Он говорил: «организуем уборку», а в головах присутствующих это звучало как «я только что прошёл через эмоциональную клизму, но теперь знаю, где осталась пыль».

Валентина делала вид, что пишет в блокноте. На самом деле она чертила спирали. Большие, вжатые, трясущиеся. Иногда с надписями. В одной было написано: «Убить Кляпу», в другой – «Как теперь смотреть в глаза директору».

Кляпа молчала.

Валентина чувствовала: та лежала внутри, раскинувшись как королева на шезлонге, и пила что—то спиртное с инопланетным зонтиком.

– Валюша, – наконец прошептала она, – я официально объявляю: ты только что превзошла Суздаль. В школьной медицине. На голом энтузиазме.

– Замолчи, – прошептала Валя.

– Ты слышала, как они хихикают? Это же ревность. Коллективная. Женская. И чуть—чуть мужская.

– Если я не уйду отсюда через минуту, я превращусь в стол.

– Ты уже стул. На котором хочется посидеть всем. Даже Алле Николаевне.

– Ещё одно слово – и я вызову эвакуатор.

– Валюша, ты моя гордость. Если нас завтра утилизируют – то с медалью за отвагу.

И Валентина впервые улыбнулась. Не от счастья. От абсурда.

Потому что в этот момент она поняла: если уж всё в жизни рушится, пусть хоть рушится красиво – под взгляды завистников, под хихиканье баб, и под её собственное «ну вот опять».

Валентина возвращалась домой с лицом, на котором можно было писать диплом: и по педагогике, и по теологии, и по внутренним катастрофам. Щёки горели. Глаза слезились. Пальцы в кулаках, дыхание с перебоями, а внутри – эмоциональное послесловие, которое звучало как оркестр после закрытия филармонии.

Она шла, пытаясь осознать, что Павел Игоревич не просто учитель. Он был… человек. Мужчина. Доброжелательный, внимательный, не испугавшийся её странностей, запаха хлорки, сбивчивого дыхания и криво застёгнутого лифчика. Он смотрел не только на тело, но и на внутренности. Не анатомически. Эмоционально.

И от этого становилось страшно.

Потому что, если он ей действительно нравился – значит, всё снова становилось опасным. Значит, она снова не одна. Значит, можно снова потерять.

– Он хороший, – прошептала Валя в тишину улицы. – Слишком хороший, чтобы быть частью всей этой галактической вакханалии.

– Значит, берём, – тут же отозвалась Кляпа. – Пока не испортился. С гарантией и бонусной эмпатией.

– Я не хочу использовать его, – прошептала Валентина. – Я хочу, чтобы всё было… по—настоящему.

– Мы – по—настоящему. Я – настоящая. Ты – настоящая. Даже твои трусы сегодня были настоящие. Ну чего ты.

– Замолчи.

– Ладно. Но я всё равно буду рисовать его в голове. Голым. На фоне карты созвездий.

Они свернули к дому.

Валентина почти подошла к подъезду, когда телефон в кармане завибрировал. Экран загорелся. Она достала его, ожидая, что это мама, Настя, ну в крайнем случае – Павел с вежливым «спасибо за сотрудничество».

Но нет. На экране возникла голограмма. Появилась она с характерным пиньк, как будто кто—то лизнул микроволновку.

И в воздухе материализовалась Жука. Вся. В рост. В костюме, от которого хотелось сдать норматив по дисциплине. Лицо – каменное. Плечи – как будто собирались продавливать бетон. Взгляд – хирургический сканер с режимом «стыд до костей».

– Валентина, – начала она.

– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А, – выдохнула Валя и чуть не выронила телефон.

– Я просматривала ваши биометрики.

– Нет, – шептала Валя, – нет—нет—нет, не сейчас, не после этого, не в этом состоянии, у меня под ногтями всё ещё бинт…

– Показатели – хаотичны. Энергетическая пульсация – нестабильна. Репродуктивная миссия – на грани провала. По вашей траектории эмоционального поведения я могу лишь сделать вывод: вы заигрались.

– Я не играю. Я просто… живу.

– Живёте? – переспросила Жука. – В медкабинете? На фоне шкафа с термобинтами? При поддержке хлоргексидина?

– Это было… – Валентина запнулась. – Это было красиво.

– Это было вне протокола.

– Это было по любви!

– Это было по геолокации.

Валентина оглянулась по сторонам, увидела бетонный бордюр у палисадника и аккуратно опустилась на него, словно её тело приняло самостоятельное решение больше не держаться вертикально. Под ногами шуршали листья, один прилип к колену. Телефон дрожал в руке, а над ней, словно небесный выговор с печатью, зависла голограмма Жуки – точная, зловещая, с выражением лица, которое могло бы учить остывшие звёзды дисциплине.

– Валентина, если в течение ближайших сорока восьми часов не будет зарегистрирован устойчивый имплантационный сигнал – вы подлежите ускоренной утилизации. Без права на пересмотр и обжалование.

– Но я… – голос Валентины сорвался. – Я не могу вот так. Я – не аппарат! Я не планетарный венчик для взбивания спермы!

– Тогда, возможно, вы просто дефектная модель.

Эти слова ударили сильнее, чем любая угроза. Валентина вздрогнула. Плечи сжались. Голова опустилась. А внутри – затихло.

Кляпа долго молчала.

А потом, внезапно, почти мягко, сказала:

– Мы не дефектные. Мы просто уставшие. Но если нас сдадут в утиль – я устрою там революцию. Влажную. С флагами. Из лифчиков.

Жука будто не слышала. Или сделала вид.

– У вас сорок восемь часов. Найдите решение. Или вас разберут. На молекулы. Приятного