Овечки в тепле - Анке Штеллинг

я не могу. Я решаю выписать ей ордер на собственную комнату. «Твоя комната». Я рисую разные версии объёмным шрифтом; я подпаливаю края бумаги, чтобы она выглядела как старинный документ. Я представляю себе восторг в глазах Марианны.

Вечером в сочельник Марианна раскрывает конверт. У нас подарки раздают спокойно, по очереди. Я вижу удивление в глазах Марианны, когда она читает то, что написано на ордере, потом она смотрит на меня, я вскакиваю и беру её за руку. Остальные следуют за нами как-то неохотно. Я открываю дверь в свою комнату и демонстрирую её «собственную комнату»; теперь, когда смотрят и остальные, она уже не выглядит как отдельная комната, а выглядит как стол за стеллажом, занавешенным простынёй.

– Как это мило! – говорит Марианна и обнимает меня, и становится ясно, что всё это было сумасбродной затеей. Что она будет делать за этим столом в моей комнате?

Я вижу по-рождественски вымученную улыбку моей сестры, и мне делается стыдно. Я хотела затмить её моим подарком, и это не сработало. Даже наш брат, которому всего пять лет, понимает это. Если уж на то пошло, мне следовало бы объединиться с ним или с моей сестрой и принести настоящую жертву. Отказаться от моей собственной комнаты. А так, как это сделала я, было просто глупостью…

Марианна милосердно не стала задерживать на этом внимание.

В один из дней ближе к Пасхе она предложила разобрать подвал, и в ходе этого мероприятия стол снова перекочевал вниз. Она тактична, не упоминает мою неудачу; я люблю её за это, да, действительно люблю. Своим молчанием она избавила меня от дальнейшего стыда.

Неправильно я думала, Беа. Её молчание хотя и смягчило мой стыд, но она могла бы его совсем устранить. Мне определённо хотелось оценки значимости моих действий, и пусть я оказалась недостаточно радикальна в осуществлении идеи подарка, но каково было намерение! Проклятая планировка нашей квартиры не допускала никаких изменений через «умелые руки», а умением «сделай сам» Марианна и Раймунд владели, и то, что в этой квартире каждый ребёнок располагал собственной комнатой, было частью их маскировочной тактики, их плана, чтобы мы не чувствовали себя обделёнными по сравнению с нашими одноклассниками, которые обладали не только своей комнатой, но и накопительным счётом в банке на будущее строительство; родители переводили на этот счёт детские пособия, которые не требовались им для аренды подходящей квартиры.

В то Рождество или самое позднее на Пасху Марианна могла бы начать просвещать меня, это уже не привело бы меня в уныние. Я и так уже была обескуражена. Обескуражена, пристыжена, ещё и сама же в этом виновата. Хотя бы от этого стыда Марианна могла бы меня избавить, если бы оказалась готова признать собственную жертву и назвать её таковой. А именно – жертвой, против которой я была бессильна.

Теперь я знаю: больно признаться детям в несправедливости мира. Куда больше удовольствия – утверждать, что всё можно изменить своими действиями.

Но если эти действия содержат только самоотречение, соревнование в готовности к жертве и моральную безупречность, потому что на всё остальное нет средств и возможности, тогда это становится затруднительным. Тогда сгодится в качестве валюты и мораль.

Во второй половине дня в «нашей» кухне.

Беа:

– Я встретила Веру с Вилли в магазине «Реве».

Я режу сельдерей. Стараюсь не подать виду, что упоминание имени Веры меня испугало.

Это вторник, Джек на тренировке по футболу, а Ки-ран на дзюдо; Линн ушла с Карлой – может, она станет её новой подругой.

У Беа нет подруг. Она только что снова объявила об этом.

Может, она ненормальная? Это я виновата в том, что Беа ненормальная? Есть ли какая-то связь между тем фактом, что я рассорилась с моими подругами, и отсутствием подруг у Беа?

Я большая мастерица резать сельдерей. Удивительно аккуратные кубики отправляются в большую кастрюлю, шипят там в масле – овощной суп как у моей прабабки, без всякого там глютамата. Беа находит, что вкус у супа пресный.

Я вытираю руки об себя и приношу из каморки свой ноутбук.

– Ну вот и пожалуйста, – говорю я. – Прощальный имейл от Веры.

Глаза у Беа расширяются:

– А мне можно почитать?

Некоторое время я сомневаюсь.

– Какая ты любопытная. Но мне бы на твоём месте тоже было интересно.

Теперь взгляд Беа вспыхивает. К любопытству примешивается алчность, а алчность – это грех. Даже один из семи смертных грехов…

– Ты можешь читать всё, – говорю я. – Это мой ноутбук, и всё, что в нём есть – моё. Может быть, это и аморально, но кто изобрёл мораль? Господствующие для угнетённых, чтобы держать их в страхе. Любопытство – ценное качество. Так меня научили на родительском собрании в детском саду.

«Дорогая Рези, я думаю, ты уже догадываешься, что сейчас последует, или – вернее сказать – ты сама этого хотела: чтобы я со своей стороны прекратила наши отношения.

Ты знаешь, я тебя люблю, но ты плохо на меня действуешь. Твоё обыкновение во всём видеть плохую сторону, выискивать в супе волосинку, сыпать соль на рану… Может, ты не можешь иначе, может, ты даже не замечаешь, сколько всего учиняешь этим, сколько обломков оставляешь после себя, а прибирать их приходится другим. Может быть, ты и знаешь это, но всё-таки позволь сказать: я больше не могу поддерживать такого рода “дружбу”. Наши дороги теперь расходятся. Я хотела бы уберечь свою жизнь и жизнь моих детей от твоего разрушительного взгляда. Отныне моя дверь для тебя закрыта.

Я тебя люблю, всегда буду тебя любить, но я больше не готова доказывать тебе это вечным многотерпением. Держись в будущем подальше от меня и от моих детей.

Всего хорошего,

Вера».

Пока Беа читает, я доела суп и помыла посуду. Я очень даже прибираю за собой!

Когда Беа управилась, она взяла полотенце и принялась вытирать посуду. Ей тоже знакомо это успокоительное действие работы старательных рук на бешено вертящиеся мысли.

– И что? – спрашиваю я.

– Я представляла себе что-нибудь пожёстче.

Да неужели? Это ещё и мягко? Маловато глютамата?

– А как насчёт моего дурного глаза?

– Она не пишет про дурной глаз, она пишет: разрушительный взгляд.

– Это ещё хуже.

Беа вытирает посуду. Я жду. Я чувствую, что-то ещё будет, и оно наступает:

– Значит, мы больше никогда не поедем в Лауэли?

Вот в чём её тревога: дачный дом Кристиана в Швейцарии. Проклятое место моей юности, тогда, когда этот дом был ещё дачей родителей Кристиана.