Овечки в тепле - Анке Штеллинг

смерть, а с ней и страх, забота о пропитании, гнев на несправедливость мира, всё уходит, и вот я уже где-то в другом месте, я и сама уже не я, а кто-то другой, я лишь сердцебиение, кожа и жизнь.

О’кей, пусть всего на пятнадцать минут. Но меня неизменно удивляет, как это срабатывает, хотя, казалось бы, это так просто, и мы делали это уже тысячу раз.

Я знаю, тебе неприятно слушать это, Беа. Никто не любит представлять себе родителей за этим занятием.

Моя мать принимала это во внимание.

История про любовника, который потом не захотел на ней жениться, обошлась вообще без полового акта.

У Вернера была машина, насколько я знаю. И то, что в машине можно заниматься сексом, я тоже знала, потому что Раймунд любил цитировать лимерики:

Беспокойная пара из Джи́нило

занималась любовью в машине.

Им по нраву пришлось,

что так повелось,

только верх у машины заклинило.

Но почему им приходилось уединяться в машине – то ли не было своей комнаты, то ли комната была с хозяйкой, которая не разрешала приводить девушек, или в доме у родителей, которые не находили достаточным социальное положение девушки, – этого я не знала. Может, моя мать только потому и упомянула машину, что могла в ней заниматься сексом с Вернером, но, чтобы это понять, мне требовались более отчётливые указания.

Я знала, что Марианна находила эту машину очень крутой. Что впоследствии, когда у неё была уже своя машина, она крайне неохотно пускала кого-нибудь за руль этой машины.

А когда она была молодая, машины у неё ещё не было. А у Вернера была, и они катались на ней по стране. Доехали даже до Южной Франции, где Вернер порвал с Марианной.

Как именно, какими словами, почему именно там?

– Его отцу я никогда не нравилась. Я была никто. Даже свадьбу пришлось бы оплачивать его родителям: чтобы она была такой, как они её себе представляли.

И тут же следовала та часть истории, которая касалась уже не Вернера, а того сказочного поворота, который стал для Марианны возможным из-за того, что Вернер с ней порвал: её свадьба с Раймундом, которая праздновалась в пиццерии только со свидетелями. И обошлась самое большее в сотню марок, деньги не играют роли, когда действительно есть любовь.

Любить надо обязательно. А в чём проявляется любовь? В отречении.

Вернеру следовало бы наплевать на своего отца. Отказаться от наследства, отпраздновать с Марианной свадьбу в пиццерии, нет, в трактире в Южной Франции. Это было бы круто! Но он не смог. Уже поэтому Вернер больше не представлял собой интереса; он был трус, бездарь, неудачник – карикатура, каких в моей жизни не встречалось. Я не знала таких людей, как Вернер. Я была вместе с Ульфом, который никогда не взял бы ни пфеннига из коричневого наследия своих дедов…

– Брак красивее, когда перед этим прогулял десять тысяч евро.

Ульф и Каролина не женаты.

Я не знаю, откуда взялись деньги на строительство К-23. Кто оплачивал учёбу Ульфа или удобные кресла для посетителей в его бюро. Неприлично об этом спрашивать, и незачем об этом думать.

Это бессердечно и злобно.

Идея для рождественского сериала: архитектор Ульф сидит на мели. В свои двадцать лет он широким жестом отказался от наследства (чёрно-белая ретроспекция: рабочие-арестанты у конвейера немецкого завода, бомбы, падающие на Лондон, бабушка Ульфа в мехах выходит из виллы фабриканта), но тут неожиданно остановлена действующая стройка. Застройщику – а это востребованная общественная организация, которая строит квартиры для беженцев из Сирии с долевым участием ремесленников-беженцев – отказали в государственном софинансировании. Архитектор Ульф вынужден подыскивать частных инвесторов для проекта – но тщетно.

Единственный, кто предлагает Ульфу помощь, это его сестра Эльфи, которая вошла в права наследства и как раз занята тем, что организует на модернизированной вилле фабриканта выставку воспоминаний о «мрачных годах».

Расследовательница Рези, из неудачливых сценаристок, которая пытается возмутить общественность леворадикальными разоблачениями в своём блоге, выходит на след участия фирмы Эльфи в экспорте оружия в Сирию как раз в тот момент, когда Ульф за бокалом шампанского на открытии выставки суёт в карман чек от сестры на проект строительства…

– Рези?.. – Свен приостанавливается. Заметил, что я мыслями где-то далеко.

Я бы с удовольствием рассказала ему, о чём думаю. Доверилась бы ему безоговорочно и без остатка, но как?

Свен почти ничего не рассказывает о себе, тем более о своём прошлом. Мужчина без прошлого, пришелец из космоса – это Свен.

Он ненавидит благочестивые песнопения.

Он не любит петь, но играет на пианино; на вопрос бабушки Ульфа ему нашлось бы что ответить. У Свена был талант и честолюбие, он получал поддержку и уроки игры на пианино.

Но он бы не признался бабушке Ульфа, что играет на пианино.

Потому что Свен довольно рано перестал показывать свой талант; впредь он предпочитал держать его при себе, вместо того чтобы торговать им вразнос. Ни в коем случае не хотел использовать его в качестве средства для открывания дверей.

– Ну вот ты сунул ступню в дверь, а что потом? В нос тебе бросается аромат, свет горит так многообещающе, а смех призывает тебя войти, но дверь не раскрывается шире, щель остаётся всё та же, тебе защемляет ступню, и она в конце концов немеет от боли. Ты обезноженно падаешь, и тебя отвозят на тележке прочь.

Потому что Свен намного раньше меня понял, что он не на своём месте.

«Я другой, – думал он, глядя на себя в зеркало, – совсем не такой, как надо».

Так он это описал – неохотно, потому что я непременно хотела знать, как ему удалось не страшиться темноты, затхлости и молчания по эту сторону двери.

– Да я страшусь, – сказал он. – Даже очень. Но я знаю, что это нормально. Что в этом ничего не изменишь. Это надо просто выдержать: темноту и затхлость.

И поэтому я не решаюсь надоедать ему моим одиночеством. Которое не проходит даже в сексе, поэтому я заканчиваю с сексом – и смерть снова тут как тут.

– Всё в порядке? – спрашивает Свен.

Я не отваживаюсь ему ответить. Всё в порядке, у меня всё хорошо, темнота – это нормально, к тому же я не одна, у меня есть Свен и четверо здоровых детей. Мы ещё живём и отнюдь не под мостом, это чепуха, это ужасное преувеличение. Что тогда скажут настоящие бедные и бездомные?