Овечки в тепле - Анке Штеллинг

Мне четырнадцать.

Мы уезжали на автобусе, что само по себе уже было обещанием. Три дня быть вне дома, на выездной подготовке к конфирмации. Мы должны были там петь и что-то учили и находили друг друга, и я ничего не хотела так сильно, как делать всё это. Может, не совсем так, как представлял себе пастор Лёффлер и вся община, но что уж там они представляли себе под этим: что подростки уедут и проведут время вместе вдали от дома. Я жаждала, ждала и трепетала.

Всё сопутствующее было таким глупым и чопорным, что изрядно развлекало нас. Молодёжный приют в глуши, с двухъярусными кроватями, столовой и кегельбаном; в комнатах для занятий – пробковые доски для коллективных коллажей. Темы которых гласили: «Я и ты», «Доверие», «Надежда», «Прощение». Четыре группы. Мы уже хорошо навострились глумиться над заданиями, которые нам давали; нам по четырнадцать, то есть мы уже восемь лет в школе, где постоянно делаем то, чего не хотим, и тем не менее развлекаемся. Случается, что кто-то и со стула падает.

Пастору Лёффлеру тяжело с нами приходится. У него нет умения обращения с такими, как мы. Кто не занимается как следует, пусть, пожалуй, едет домой, но мы занимаемся, причём без усилий.

Вечером игра в кегли. Никто не умеет толком, и мы все смотрим друг на друга. Как мы прицеливаемся, берём разбег, хихикаем, терпим неудачу, отмахиваемся. Огромное везенье новичков, о да. И всё в движении.

Потом за столом, потом в пустой столовой. Снаружи молчит глухомань, где это всё было? Где-то в горах?

Пастор Лёффлер давно уже ушёл спать. Почему у нас не было никаких дедлайнов? Потому что и слова такого тогда не было. Не знаю, о чём мы говорили. Знаю только, что это могло длиться вечно, уже половина третьего утра, никто не хочет спать, а если и хочет, то не один. Я обладаю властью. Если я встану, встанет и Ульф. Если я пойду прочь, он последует за мной; мы могли бы поменяться постелями: он мог бы поменяться с Верой или я с Кристианом, но этого не надо делать, мне вполне достаточно просто знать это: что я могла бы. Что я не устану. Я на внимании Ульфа как на допинге, я на внимании Геральда, и Кристиана, и Хайко, потому что я на внимании Ульфа.

Я самая главная. Боже, как это здорово. Я становлюсь от этого красивой! Меня это зажигает. Какое волшебство.

У меня было то, чего другие только хотели. Я была тем, чего хотели другие.

Это было сумасшествие.

Это было несправедливо.

Неудача

Я иду спать. По длинному коридору, в темноте. Доски скрипят.

Краска, которой мы с Верой покрасили полы больше десяти лет назад, уже вытерлась в самых расхожих местах. Это ничего, это патина. Но так ли на это посмотрит арендодатель? Что там сказано в договоре аренды? Должны ли мы сделать ремонт перед тем, как съедем? Ещё раз покрасить перед тем, как потом всё сошлифуют? Как Франк узнает, выжил ли он нас? Он кого-нибудь пошлёт или придёт сам? Что он скажет?

Свен спит.

Я раздеваюсь и ложусь рядом с ним в кровать. Под покровом полутьмы, его закрытых глаз и наших отношений, скреплённых четырьмя общими детьми, я разглядываю его профиль. Откуда мне знать, что такое любовь? У меня перехватывает горло, когда я смотрю на него, мне легче умереть, чем допустить, чтоб с его головы упал хоть один волос. Я боюсь за него. А его не боюсь? Возможно, это одно и то же.

Сперва я взвалила на себя голодное сердце Свена, а потом ещё и сердца четверых детей; когда вы спите, это особенно тяжко, потому что вы тогда так хороши, что становится больно.

За носом Свена возвышается наш платяной шкаф, я сосредоточиваюсь на нём: уродливый, полуразвалившийся предмет мебели. Ещё один переезд ему не выдержать; икеевскую мебель нельзя разбирать и собирать больше трёх раз. А остаться вовсе без шкафа – тоже не выход, это как остаться и без детей.

– Никто не обещал тебе розовый сад!

Так говорила Рената.

А я говорю:

– Нет, обещал. Вы заложили в нас вашу надежду, как зерно в землю. Надежду на новое начало, на безвинность. Она покоится в нас и вещает нам. О чём же ещё, как не о розовых садах! Обещание заложено в наше существование, нет, не отрекайся, Рената, мне очень жаль, но именно ты всегда являешься адресатом, как только речь заходит о стариках, хотя – а вот тут мне не жаль, сама виновата, вот и расплата – это ты и открыла тему. Мы могли бы просто болтать о пустяках за чаем, но тебе этого было мало, а всё почему? Потому что семя не всходит и расчёты не оправдываются, требуется что-то большее, чем всякий раз уповать на новое начало. Пригодилась бы пара приёмов, пара ценностей, нажитых опытом. Иногда помогает сделать насечки на семени; да, я знаю, это требует стараний, и нож может соскользнуть, и тем не менее: просто ждать и надеяться – этого мало. Ты дольше находишься в игре, чем я, ты знаешь, где лежит инструкция с правилами игры? Это нечестно – передавать другим то, в чём отсутствует самое важное; и что мне теперь делать с этими фишками, и что означают игровые поля?

* * *

Свен просыпается.

– Рези?

Я ворочалась; не могу заснуть.

Свен протягивает руку мне на затылок. Привлекает меня к себе.

Тремя-четырьмя жестами Свен умеет избавить меня от статуса жертвы; я не одна и не брошена, наоборот. С помощью Свена я сколотила банду, которая – в шлёпанцах, развесив сопли – откроет дверь судебному исполнителю: «Здравствуйте! А вы к кому?»

С последним остатком инстинкта бедняков я сделала то, что наш брат умеет лучше всего: размножаться как кролики.

Секс – это сопротивление и упорство, где-то я прочитала, поскольку сексом противишься смерти. Не только потому, что, может быть, возникнет кто-то новый, кто улучшит твою породу, но и без акта зачатия, просто в силу того, что ты это делаешь.

Смерть стоит рядом, смотрит на вас и думает: чёрт, они не растерялись, а что-то ещё делают. Пойду-ка я, пожалуй, отсюда. Против любви, вожделения и наслаждения я бессильна, я ничто.

И она удаляется,