Овечки в тепле - Анке Штеллинг

швабского районного центра. Марианна, должно быть, спросила у подруги, а та в свою очередь слышала от кого-то, что двадцать восемь минус четырнадцать и ещё два дня после этого и ещё два дня для верности выждать – и тогда будет всё о’кей. Или уж «только не в меня». Но это плохо для автомобильных сидений.

Эй, что за рисковая затея!

А что бы сделал Вернер, если бы с этим не повезло? Дал бы Марианне денег на аборт? Почему он не потратился на презерватив? Можно ли вообще говорить о везении, что Марианна не забеременела, разве беременность не стала бы для неё прорывом в более высокие социальные слои? Потому что тогда бы Вернер, возможно, женился на ней, ради приличия; а родители Вернера могли бы утешиться тем, что у неё красивые уши, кулинарные навыки и способности к ведению домашнего хозяйства.

Нет.

Мы же не во временах Джейн Остин, а на пороге сексуальной революции, шёл сентябрь 1964 года. То были годы обучения Марианны в профессии, а также в любовных делах!

В 1967 году Вернер порвал с ней, причём не в Южной Франции, а вскоре после неё. Большинство отношений заканчиваются после отпусков и праздничных дней, но главное здесь то, что Марианна была недостаточно хороша для него. Не говорила по-французски, получала ученическую зарплату – жалкие семьдесят марок, из которых ещё должна была отдавать дома на хозяйство. Правда, хорошо шила и успокаивала покупателей, но, опять же, не умела ни кататься на лыжах, ни играть в теннис, ни отдавать распоряжения кельнерам. Была какая-то нерешительная; хорошенькая, как Анна Карина, но в осанке не было самоуверенности, не чувствовалось ни занятий балетом, ни того известного шарма, присущего только настоящим авантюристкам да высокородным дочерям. Присмотрись, возьми лупу, чтобы изучить это фото из Франции!

Этот платок, что на шее у Марианны, повязан неумело, сигарету она держит во рту слишком уж посерёдке, колени стиснуты. Её взгляд выдаёт, что она тревожится о вещах, для Вернера совершенно второстепенных: хватит ли бензина до Сент-Мари-де-ла-Мер, сходить ли ей в баре в туалет – или здесь у них это тоже лишь дырка в полу, так уж лучше она присядет где-нибудь на обочине дороги. Где ей по крайней мере не придётся спрашивать: «Où est la toilette, s’ils vous plaît?[6]» – и правильно ли она это произносит? Не называют ли они здесь туалетом макияж? И ничего, что она не допила три четверти пастиса, или хозяину это покажется странным? Но она же не знала, что эта настойка так отдаёт анисом.

– Au revoir[7], – сказал ей после этого отпуска Вернер.

Мне хотелось бы его кастрировать, на самом деле, впервые в жизни я чувствую позыв на хрен отрезать кому-то член. Разве он не признал за Марианной, что она достаточно хороша хотя бы для случки в машине?

Нет.

Вернера тоже следует считать жертвой классовой системы, как и отца Ульфа, который в своём рабочем кабинете со стаканом тёплого виски в желудке пялится на группу «Нувель Вог» в переносном телевизоре.

Вернер не по своей воле порвал с Марианной, а по требованию отца, потому что смотрел на неё его глазами. Это ужасно – не доверять своим глазам. Поначалу каждым взмахом ресниц защищать её от вышестоящего взгляда, а потом в какой-то момент капитулировать и признать возлюбленную низкосортной. Бедняжка Вернер.

Так рассудила бы Марианна, но я так больше не хочу. Никакой смены перспективы, никакого понимания и никакого сочувствия, а безоговорочно: долой Вернеров член.

Aртхаус в соответствии с требованиями жанра: ухоженная женщина в свои «после сорока» нажимает кнопку звонка у ворот франкфуртской виллы из песчаника. Слышится жужжание запорного устройства – без вопроса «Кто там?». Женщина вздрагивает, нажимает на калитку, пересекает палисадник (в полном цвету – это гортензии?). Домработница (она без фартука, но должность читается на её усталом лице и на её полуортопедической обуви) впускает её в дом. В рабочем кабинете с тёмными, до потолка, стеллажами и дверью на террасу в сторону сада (уж не висит ли рядом с этой дверью маленький оригинал картины Нольде?) сидит хорошо сохранившийся мужчина лет семидесяти и листает старинный атлас автодорог. Поворачивает своё симпатичное, выдубленное солнцем лицо к посетительнице, вопросительно поднимает неукротимо разросшиеся стариковские брови, приветливо улыбается:

– Чем могу служить?

Посетительница не улыбается в ответ.

– Ты ещё никогда никому не служил, так что не говори так.

Голос у неё хрипловатый, выдаёт пристрастие к табаку и алкоголю. Улыбка пожилого господина слегка тускнеет.

– Мы знакомы?

– Нет, слава богу.

Она осматривается:

– Здесь ты живёшь?

Старик-хозяин снова широко улыбается, плечи его расслабляются:

– Да, это мой скромный дом.

Она делает к нему два быстрых шага и хватает его за вырез пуловера. Поднимает его из кабинетного кресла. Приближает к нему своё лицо.

– Скромным ты тоже никогда не был, и если ты сейчас же не отставишь этот тон, то его отставлю я…

Она отшвыривает его в кресло-вертушку. И придаёт ему вращательное движение; кресло жалобно скрипит.

Этот скрип продолжает звучать в саундтреке и после того, как кресло остановилось, а пожилой господин, должно быть, испытывает муки, которые подчеркнули бы крики и стоны в звуковой дорожке. Ему не позавидуешь. Но криков и стонов нет, а звуковым фоном проходит только этот скрип; он продолжается и в последующей сцене, камера берёт крупный план, даже мальчики и девочки «снафф-видео», которые обычно аллергически реагируют на такие набеги интеллектуалов в их жанр истязаний, находят это поистине интересным, поскольку: тут налицо настоящая любовь к деталям. Всё это не имеет ничего общего с цитированием.

Уберечь

Звонит будильник.

Зачем вставать, когда есть кровать? Почему бы не воспользоваться этим и не отдохнуть?

Надвигается день, когда у тебя больше ничего не будет, по крайней мере ничего своего, даже двери, чтоб закрыть, – и вот уже этот страх поднимает меня на ноги и ведёт в кухню.

Но эта пора ещё не настала! Ещё я верю в то, что точный приход в школу очень важен. Как и завтрак в желудке, проверенный пенал с заточенными карандашами, поцелуй в макушку, дружелюбное «Хорошего дня!».

Ещё у меня есть резервы, чтобы обеспечить мою веру и позаботиться о детях, ещё что-то стоит между мной и моими низменными, телесными потребностями.

Культура. Дисциплина. И привычка.

Джек и Киран дерутся за зубную пасту.

– С каких это пор вы так пристрастились чистить зубы?

– Хорошо, тогда не буду, – говорит Киран и швыряет свою зубную щётку