Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

– Ты меня существуешь, – говорила она.

Это была не отвлечённая метафизика – она философствовала телом, каждым движением, и называла это рефлекси́ей – именно с таким ударением, как было принято в её кругу.

– Рефлексировать, – объясняла она, – это делать поворот, сгибаться назад, отражать, – а ведь мы этим и занимаемся всё время, правда? Сгиб и разгиб, постигаем друг друга в зеркале жестов, прикосновений.

Иногда её «философский подход» казался ему слишком книжным, – но ведь это были не только слова, за ними поднималась такая буря, безумие, даже зверство!.. Иррациональное шло по следам рационального, чтобы его опровергать, как и полагается в философии абсурда. И бывало так, что после возвышенных слов она делала ему больно.

– Иногда я чувствую то, до чего даже Достоевский не додумался: словно я – подпольная женщина, – говорила она. – Не бывает любви без боли, я хочу, чтобы ты по мне сох.

Он и впрямь начинал сохнуть, худеть, но это даже помогало ему ощущать себя парящим от этой необыкновенной любви.

И вдруг он почувствовал, что разговор начинает иссякать. Какие-то реплики, фразы, произносимые телом, звучали невпопад. Стали замолкать её плечи и бёдра.

– Ты сегодня молчала, – сказал как-то он.

Она ответила:

– Да, я тебя понимаю. А себя не понимаю.

Потом добавила, как бы в своё оправдание:

– Всевышний говорит глаголом тишины…

У него сжалось сердце от тяжёлого предчувствия.

Через несколько дней она рассказала ему, что начала работу над новой книгой «Ничто как вопрос и ответ». И объяснила: «ничто» – то, что приоткрывает сущее, позволяет спрашивать о нём. Животное целиком принадлежит бытию и не задаётся вопросами. А человек вмещает в себя ничто. Ты видишь какое-то явление – и спрашиваешь: почему оно, зачем? – поскольку сам не принадлежишь ему. И вообще ничему. Как «посторонний» у Камю.

– Понятно: это ничто как вопрос. А ничто как ответ?

– А вот это я и хочу исследовать. Что, если единственным ответом на этот вопрос, задаваемый из ничто, оно само и является? Оно позволяет нам спрашивать, оно же и даёт ответ. В чём смысл того, другого, всего? – Ни в чём. Точнее: в ничём.

– Жутковатая философия, – сказал он. – Ты долго и всерьёз собираешься над этим работать?

– Не знаю. Я ещё ближе к началу.

Ещё через несколько дней она ему позвонила и сказала:

– Надеюсь, ты меня поймёшь. Я действительно углубилась в эту книгу. И хочу её дописать. А книги пишутся жизнью. Мне нужно прожить её до конца.

На этот раз он понял её по телефону.

Запутанные частицы

В Институте научной информации (ИНИ) было много отделов: физика, биология, философия… А ещё отдел общих проблем, где изучали способы получения и передачи информации и старались влезать в дела всех других отделов. Там служил Дан, который прекрасно разбирался в научной информации, намного лучше, чем во всей остальной. А Марина работала в отделе переводов. Там был великолепный штат переводчиков по разным отраслям знания, всего с одним присутственным днём в неделю. И этот день многими сослуживцами воспринимался как праздничный, потому что общение с Мариной навевало именно такое чувство.

Марина была вызывающе умна, но этот вызов воспринимался не сразу. Она говорила порой замысловато, порой просто, но даже обычные слова содержали в себе какую-то изнанку, иронический намёк или выверт, возможность всё переиначить. Если собеседник тоже был умён, это воспринималось как игра в подтекст, а если глуп – то как ехидство. Но поскольку она вращалась в основном среди учёных, её слова понимались как тонкое мерцание смыслов.

Дану часто вспоминался один разговор с ней. Тогда быстро набирала популярность теория «запутанных частиц», над которой ещё в 1930-е издевался Эйнштейн. Но сам он, по сути, её и сформулировал, как негодную гипотезу, насмешливо назвав «жутко-призрачным действием на расстоянии». А десятилетия спустя эта гипотеза начала подтверждаться, к позору и к заслуге Эйнштейна. Запутанные частицы взаимодействуют, даже если находятся в разных галактиках или на противоположных концах Вселенной. Действие, произведённое на одну частицу, мгновенно влияет на состояние другой, независимо от расстояния между ними; а это означает, что скорость света, вопреки основному постулату Эйнштейна, может быть превышена. Между запутанными частицами есть загадочная связь, природа которой ещё неизвестна науке.

Тогда, в годы взлёта этой теории, Дан спросил у Марины, как лучше перевести с английского entangled particles: «запутанные» или «перепутанные»?

– Чаще переводят «запутанные».

– А в чём разница? Может быть, здесь есть тонкий физический смысл?

Она засмеялась:

– Физического, кажется, нет, а романтический есть. Если частицы просто влюблены друг в друга, значит запутались. А если поженились, значит уже перепутались.

Этот ответ не оставлял его в покое. Всё время Марина воображалась ему как «запутанная» частица. А лучше бы «перепутанная». С ним самим.

Не только говорить с Мариной, но и просто созерцать её было захватывающим приключением. Взгляд мужчин притягивали неуловимые очертания её груди. Трудно было определить её «на ощупь взгляда» – она не носила обтягивающих кофточек, оставляя любознательных в неведении. Её одежда была не мешковатой, а достаточно свободной, чтобы обрисовывать движение груди, но не её форму. Это усиливало её притяжение, желание коснуться того, что скрыто от взгляда.

– У неё таинственная грудь, – сказал один острослов из отдела философии. – Мы как агностики перед загадкой божества: не можем ни утверждать, ни отрицать его свойства и даже само его существование.

Или, как шутил другой, «нам дано воспринимать её энергию, но не сущность». Если сущность недоступна для прямого познания, то энергия воспринимается непосредственно, то есть воспламеняет. И действительно, при движении там проступала динамика пространства, которое жило, дышало, перемещалось, сминало ткань, играло складками, но своей сложной топологией ускользало от простых геометрических решений. Это было место силы, место жизни, за ним можно было завороженно следить, как за очертаниями набегающих волн.

Две-три женщины из институтского окружения, задумав подражать Марине, приобрели блузки и платья свободного покроя, но на них эта одежда выглядела бесформенно, грудь вообще не просматривалась. В чём тут загадка? Один философ предположил, что женская грудь существует в двух состояниях: как материя, которая замкнута своей формой, – и как энтелехия, которая сама формирует своё пространство. И только во втором случае, у редких женщин, свободный покрой даёт ощущение подвижной наполненности.

Гипотезу эту обсудили, но лучше всех выразился сотрудник отдела биологии, который в свободное время писал стихи. Он смотрел на Марину с обожанием и назвал её «живогрудой». Это определение стало передаваться из уст в уста, и если о какой-то даже незнакомой женщине говорили «живогрудая», то у мужчин от одного