Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

тревожил вопрос: зачем она пришла в мой номер такой нарядной? Какой знак хотела мне подать? И почему на мои не такие уж оскорбительные прикосновения ответила столь резко – уходом?

И вдруг я понял: ею руководило то же самое, что руководило мной. Передать другому эстафету долга, когда нет силы исполнить его самому. Она выполнила свой женский долг: быть красивой, желанной. И я выполнил свой мужской: выразил ей своё желание, восхищение. Мы оба честно отдали дань своей природе. А дальше начинался гораздо более тяжёлый и неприятный долг – противодействия этой природе. У нас обоих не было сил выполнить его самим – и мы переложили его на другого. Мы, словно в зеркале, повторяли жесты друг друга. Милая, родная! Если бы мы вовремя поняли друг друга! Мы могли бы, невинные и воздушные, как шагаловские пары, летать над Москвой-рекой…

Но какая женщина! Одной фразой она и распахнула будущее, и закрыла его. Ловушка – от слова «love» – отворилась и захлопнулась, вот теперь и бейся в ней. Может быть, женская мудрость и есть равнодействующая соблазна и его преодоления? И тогда недаром это случилось со мной в Софии.

Когда я осознал это, мне стало и тяжелее и легче. Я потерял близкого по духу человека, с которым могли бы завязаться другие отношения. Не дружеские, конечно, но ангельские. Дуновения ветра, звуки воздушной свирели, поля фиалок, летим, слегка касаясь друг друга крыльями… Но трудно двигаться по краю, не смея его переступить, – и поэтому всё-таки легче. Одним ударом разъединить две жизни, если они не могут срастись.

И снова мне послышался чёткий шаг, чок-чок, звук разрыва и исцеления. На этот раз я дал ей возможность уйти и больше уже не ходил по нашим общим местам в надежде на встречу.

Три свидания

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Борис Пастернак. Свидание

Он не видел её уже лет десять. И вдруг за одну неделю она трижды ему повстречалась.

Сначала во сне. Они вместе проходили через какие-то помещения, где сидело на лавках и лежало на полу множество людей, незнакомых, опасных: то ли вокзал, то ли коммунальная квартира, то ли убежище… И вдруг они оказались вдвоём в комнате, чистой, тихой, со свежим воздухом, и там всё забелело, придвинулось к нему, обняло, пожалело… И это была она: и воздух, и светлые занавески, и ощущение покоя… Всё это пространство, включая верхушки деревьев за окном и тот ветер, который легко их раскачивал, – всё это и была она.

Потом в гостях у друзей он рассматривал фотографии с недавней свадьбы их сына. Увидел рядом с новобрачными старую грузную женщину, спросил:

– Это бабушка невесты?

– Ты что?! Это же твоя бывшая!

Он смутился:

– Давно не видел.

Действительно, незнакомая старуха, с каменно-неподвижным лицом, сплошь в морщинах. Она была теперь не похожа не только на себя прежнюю, но и на свою маму, на свою бабушку, и встреть он её на улице, ни за что не узнал бы. Его как будто ударило током. Тридцать лет прожито вместе, дети, внуки, столько общих радостей и тревог, всё делили между собой, – и вот совершенно чужой, незнакомый человек. Куда всё делось? Как будто стёрли с диска памяти. Переписано ли всё это на какой-то вечный сервер? Где эта жизнь, куда она ушла? А если её вычесть, что останется от него самого? И ничего, он ходит, работает, с ним картины, написанные в то время, дети, тогда рождённые. А соисточника той жизни у него нет, но при этом он не чувствует себя пустым и обделенным. Надо это обдумать: что такое бытие и время, если из него исчезает столь значимая часть тебя, а ты остаёшься живым и невредимым?

Через несколько дней, роясь в шкафу, он вдруг нашёл на дне бельевого ящика продолговатую бусинку. Дешёвую, стеклянную, под янтарь. Сколько лет она там пролежала? Он сел в угол комнаты, крепко сжал эту бусинку – и слёзы навернулись на глаза. Вспомнил, как изменилась теперь её хозяйка, поседела, потяжелела, с неживым, будто высеченным из камня лицом.

Может быть, она где-то есть и сейчас, та любимая, с сияющим лицом, заживо замурованная в нынешней каменной бабе. А живая бусинка остаётся с ним, в зажатом кулаке.

Что же вернее? Где её больше: во сне, на снимке или в бусинке?

Солнечная батарейка

Он был в гостях у друзей – и вдруг к ним забежала их приятельница. О чём-то с порога заговорила, завораживая быстрыми жестами; бурно рассказала несколько новостей, смешных историй – и убежала, помахав ему рукой. Их даже не успели познакомить. Он долго потом не мог прийти в себя и нащупать нить прервавшегося разговора – так много сияния и улыбок вошло в него за десять минут. Он даже не успел осознать, о чём шла речь, – этому чистому излиянию радости от её глаз и губ не требовалось никакого смысла. И больше ничего от неё не осталось в его жизни на целые двадцать лет. Он не пытался её разыскать, свести знакомство – и не только потому, что был несвободен, но и подчиняясь суеверному чувству: чудеса случаются, а если требуется труд и разыскания, то это уже не чудо.

Через двадцать лет он встретил её опять в гостях у знакомых – уже у других. Как ни странно, она сразу его узнала, подошла, напомнила о той давней встрече.

– Ну конечно, – забормотал он, – я хорошо вас помню… Вдруг в дверь вошла радость…

Оба смутились. Разговор за ужином был скучный и бестолковый, они оба молчали и только переглядывались с дальних краёв стола.

Ночью он долго не мог заснуть. Разбирал своё сложное душевное устройство и нашёл в боковом кармане фонарик с солнечной батарейкой. Это была она. Чуть-чуть пищала, подавая сигналы: пора зарядить.

На следующий день, как и условились, встретились в кафе, поговорили о жизни. Он к этому времени был уже свободен, а она, как оказалось, всегда была свободна. Так сложилось. Ездила по миру, изучала, писала, проводила эксперименты, участвовала в конференциях, кому-то помогала, чему-то способствовала… Не грустила, хотя поводов было достаточно. Чего-то ждала… Сказав ему это, она опустила глаза и решительно примяла сигарету в пепельнице.

– Вообще-то, я не курю. Просто вчера что-то нахлынуло… Непонятно что.

Что делать? Он заметался. Это нешуточная история. Двадцать лет… Правда, непонятно чего.