Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

Мануэль де Урбино. Два Дона

1

На старости лет он открыл в себе эротомана и донкихота. Вдовец, пенсионер, сидеть бы ему на солнышке в ожидании вечного покоя, – так нет, началась самая деятельная фаза его жизни. Он называл это «расширением сердца». Пережив смерть жены, он осознал: всё, что нужно человеку, – это любовь. На себя он махнул рукой, а вот женщины ему остались небезразличны. Если уж донкихотствовать, то не на полях сражений, а на просторе смелых созерцаний: мысленно превращать каждую Альдонсу в Дульсинею. Если же она и сама увидит себя прекрасной в его глазах, тем лучше. Есть два знаменитых изречения. Мужское, пророческое: «Красота спасёт мир». И проницательно-женское: «Красота в глазах смотрящего»[6]. Значит, правильным созерцанием можно спасти мир, привнести в него красоту. Он поставил перед собой почти невыполнимую задачу: влюбляться даже в случайную прохожую. Каждая заслуживает хотя бы минуту влюблённости, которая преобразит её в волшебное существо. При этом влюбляться не без разбора, а именно с разбором. Понять, что такого особенного есть в каждой, что завораживает и пленяет. Можно ли найти какую-то универсальную формулу? Ведь почти в каждую женщину кто-то когда-то, пусть ненадолго, был влюблён, а значит видел в ней то, что достойно любви. Но это значит, что и ему самому нужно находить в себе разных людей. Женщина с серебристыми волосами, высокая, статная, с гордо поднятой головой… И толстушка, с маленькими, но живыми глазками, пухлыми губками… Нужно совмещать в себе разных мужчин, чтобы влюбиться в обеих.

Собственно, он давно уже готовился к новому призванию, с юности составляя список всех, в кого влюблялся. От трёхлетней Ларочки, с которой дружил во дворе, когда ему было пять, и заканчивая… впрочем, пока ещё не заканчивая. В список вошли одноклассницы, учительницы, потом сокурсницы и коллеги – все, в кого он был влюблён не только безответно, но даже и беззвучно, оставляя их в неведении и лишь иногда вызывая недоумение долгими взглядами и обрывистыми фразами. С некоторыми ему удалось поделиться своими чувствами, но не добиться того, чтобы их разделили. Назвать этот список «донжуанским» не повернулся бы язык, потому что там не было побед, и вообще он не был рождён победителем. Скорее «донкихотский» – список «поражений», безответных влюблённостей, когда он сдавался очередному чувству, вдохновлялся, мечтал, даже не обольщаясь надеждой. Он мог бы выбрать в свои наставники философа Владимира Соловьёва, который, при всей своей влюбчивости, умер девственником, как, очевидно, и сам Дон Кихот. Он нес в своей философии «вечной женственности» заветы «хитроумного», а по сути простодушного идальго и его дар преображать мир. Не так, как он сам рассчитывал, не как победоносный рыцарь, а именно как «рыцарь печального образа», отдалённый потомок Христа, благородный неудачник, у которого весь мир учится чистой, невостребованной любви.

Нашего маленького донкихота волновала тайна женского обаяния, силу которого он проверял на себе. «Обаяние её сверхъестественно» – это восхищение Дон Кихота перед Дульсинеей он старался перенести на всех женщин. Беседуя с какой-нибудь продавщицей в магазине или, напротив, учёной дамой и умирая от скуки, он вдруг воображал себя влюблённым, ловил загадочный блеск в её взгляде – и его сердце билось в ответ. Порой ему казалось, что каждая женщина ожидает от него каких-то знаков влюблённости, что это такой же долг любезности, как подать даме пальто или открыть дверь. Как утверждал Дон Кихот, каждая дама заслуживает своего рыцаря, а рыцарь не может не окрыляться страстью: если восстановить этот рыцарский порядок, мир будет спасён от «вечного Хама». Конечно, наш новый донкихот был столь отважен потому, что находил убежище в своём возрасте: будь он моложе, он не решался бы на такие рискованные эксперименты – заглянуть глубоко в глаза женщине и, прочитав в них тоску о вечной любви, встречным взглядом подтвердить возможность таковой. Кому нужна влюблённость пенсионера, кого она может увлечь, обмануть, вскружить голову, сбить с истинного пути?

В поисках универсальной формулы он бродил по Невскому, где разбегались глаза от многоликих чар: не нужен никакой труд души, чтобы пленяться почти каждой встречной. Тогда он решил сузить выбор. Стоя в очереди, оборачивался и три секунды смотрел на женщину, стоящую за его спиной, решая, может ли он в неё влюбиться. Обычно трёх секунд бывало достаточно, чтобы, не вызывая у неё подозрений, проверить себя. Вот, например: за пятьдесят, с лицом поблёкшим, увядшим, но миндалевидные яркие глаза могут заворожить, если в них вглядеться. Иногда он вслушивался в голос за спиной, даже не оборачиваясь: пусть он суховат, но даже в этих суровых, иногда ворчливых нотках проскальзывает нечто влекущее, та жёсткость и отстранённость, которую хочется покорять, завоёвывать, чтобы она растаяла во влажных переливах голоса. Некоторые женщины влекут своей податливостью, другие неприступностью.

За годы своих сердечных волнений он пришёл к двум взаимоисключающим выводам. Первый состоял в том, что обаяние напрямую не зависит от красоты, а подчас и несовместимо с ней. Правильность и совершенство, которые привлекают в кристаллах и цветах, могут отталкивать в живых лицах. Наташа Ростова – черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но вся – движение и мерцание. Её антипод – Элен Курагина, с «неизменяющейся улыбкой вполне красивой женщины… идёт прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться своей красотою». Именно потому, что красота свойственна и неживым явлениям, в человеке она может восприниматься как нечто отдельное от него самого, выставленное напоказ. Красивые – красуются. Красота напряжена необходимостью соответствовать себе, удостаиваться признания и похвал, и перед ней чувствуешь себя скованно, как будто она налагает долг удивления, восхищения. Обаяние, напротив, раскрепощает, ему никто ничего не должен, оно щедро расточает себя, ничего не ожидая взамен. За обаятельным существом можно увлечённо следить, как за набегающими волнами или за колеблющимися языками пламени, в которых явлена неутомимо-живая природа мироздания, бесконечно разнообразная даже в повторах. Влюбление – завороженность этой жизнью, влекущей к соучастию. В женских лицах его чаровали блики той Гераклитовой реки, в которую никогда нельзя вступить дважды, а потому каждый миг по-новому кружит голову.

Но и суховатые лица, поджатые губы, глуховатый голос его тоже пленяли, иногда даже сильнее, потому что велик соблазн их расковать, смутить, вогнать в краску, пробудить к жизни. Особенно его волновали холодные, строгие женщины, в которых вспышка страсти была бы особенно сокрушительна. В мёртвой субстанции он видел ещё не пробуждённую жажду оживления –