Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

душевно и телесно близкая, способная сочетаться с ним в одну плоть, пережить напряжение близости, дрожь счастья. И эта Настя была совсем другой, чем та, – в её голосе звучала хрипловатая нота, в жестах чувствовалась жёсткость; она не любила, когда её называли Настей, и, кроме самых близких, всем представлялась Анастасией. Как будто все эти сорок лет они блуждали по пустыне и наконец достигли «земли обетованной»: она впитала в себя время и стала непоколебимо земной. Перелистав «Дон Кихота», он нашёл то, что говорит об Альдонсе Санчо Панса: «Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица… А уж глотка, мать честная, а уж голосина!.. А главное, она совсем не кривляка – вот что дорого…»

Не для того ли были все его труды по расширению сердца, чтобы первая любовь могла перевоплотиться в последнюю? Есть два пути: от Альдонсы к Дульсинее – и обратный, более сложный. Даже сам Дон Кихот не сумел его одолеть, оставшись витать в облаках. И теперь маленькому донкихоту предстояло пройти этот путь без опоры на предшественника: от своей прежней Дульсинеи – к нынешней Альдонсе.

С первых дней, когда она у него поселилась, он испытал трудное счастье, и если положить на весы счастье и труд, то стрелкам пришлось бы долго колебаться. Неподдельная искренность – тяжёлое испытание. «Неподдельная» означало и то, что она под него не подделывалась. Теперь ему приходилось влюбляться в самое что ни на есть «ой-ой-ой», по словам Санчо Пансы. Когда она проносилась по дому, поднимая вокруг вихрь хозяйственных дел, он просто уступал ей дорогу и смотрел вслед как потрясённый наблюдатель: не молния ли это, сброшенная с небес? Когда она наряжалась в гости, вставала на каблуки, напрягая икры, заводила руки за спину, застёгивая лифчик, он завидовал себе, ревновал к тем, кто будет её слишком пристально разглядывать… Порой её сотрясали необъяснимые бури, происходило извержение вулкана, хотя ничто этого не предвещало. Или море накренялось и по нему шла огромная волна, сметавшая всё побережье, весь мирок налаженных отношений, правда оставляя непоколебленным глубинный материк… Чего? любви? Само слово «любовь», как и другие подобные: «страсть», «чувство», «влечение», «обожание» – не подходило к «этому». Скорее, это определялось на ощупь: земляное, влажное, вязкое, временами горячее и хлюпающее, порой с твердоватой глиной и острыми камешками, «прах земной», из которого были вылеплены Адам и Ева… И вместе с ней – неугомонно-подвижное, хлопотливое, занятость тысячью мелочей. Она была «странным аттрактором» в его жизни: одновременно и бабочкой, взмахнувшей крыльями над одним океаном, и ураганом, разразившимся над другим вследствие ничтожного сотрясения воздуха. Особенно трудно было иметь с ней дело в мелочах: открыть консервную банку, распороть упаковку, завязать или развязать узел. Недовольная его медлительностью, она вмешивалась, тянула дело на себя, и тогда четыре руки запутывались и пытались отбиться друг от друга. То же с финансами: большие суммы её не волновали – оставалось даже неясным, умеет ли она считать семизначные числа, – но маленькие вдруг начинали тревожить, и тогда она пыталась выгадать на ерунде, вглядывалась в объявления о скидках…

Сильнее всего он любил её неприбранной, захваченной суетой домашнего быта, забывшей о нём и о себе. Пушинкой она не была, но – откуда только брались силы? – он подхватывал её и нёс. С ней он ощущал любовь как огненную стихию, которая набрасывается и не отпускает, пока не сгоришь в последнем язычке пламени. Но подобное случалось с ним и раньше. А вот чувство полной слепленности он пережил с ней впервые – когда можно долгими часами вязнуть друг в друге и не разлепляться, потому что сделаны из одной глины, – бесконечно её размешивать, переминать, всё равно это будет то же самое муже-женское тело.

Иногда – неслыханное дело – она начинала вдруг отпускать язвительные шуточки прямо в постели. Это не то, не так!.. С другой женщиной это могло бы сбивать с толку, расхолаживать, но, расширяя с ней своё сердце, он с лёгкостью принимал уколы, даже заряжался ими, и понимал, что на это она и рассчитывает. Они могли часами плавиться друг в друге на медленном огне, пока не вскипали почти одновременно – но чаще первой вскипала она, нетерпеливая во всём. Ему не хватало с ней того, что так пленяло в Насте, когда он воображал своё будущее с ней: лирики, задушевной мечтательности, когда тонешь в смутных грёзах, растворяешься в полудрёме и делишься междометиями истомы и неги.

– У меня нет времени на отходняк, – резко отвечала она ему на просьбы ещё понежиться.

Подруги завидовали её женскому счастью и не могли понять, как эта чета, уже перевалив за шестьдесят, сохраняет «свежесть чувств»; а она, не отличаясь скромностью, делилась с ними супружескими тайнами. Почти каждая встреча – битва за то, кто кого скорее принудит к сдаче, к «последнему содроганию», как это называл Пушкин. Как можно сильнее разжечь другого, при этом остужая себя. И такие битвы между ними продолжаются часами, поскольку никто не хочет сдаваться первым, напротив, старается переполнить чашу другого, излить её через край. Так эти две чаши кипят, пенятся почти до самого края, подогреваемые мудрой страстью, которая позволяет в предпоследний миг чуть снизить накал. То она его доводит почти до точки кипения, то он её. Игра с огнём, чтобы кипеть, не выкипая. Страсть толкает к обрыву, а мудрость удерживает на краю. Сочетание жёсткости, которая требует овладеть, покорить, довести до сдачи, – и нежности, которая выручает любимого и придаёт ему новых сил…

Изредка она разряжалась приступом необъяснимого гнева. Накануне его юбилея, когда они уже готовились закатить пир на весь мир, она вдруг устроила скандал по поводу того, что среди стопки тарелок затесалось несколько недомытых – его провинность, неопрятность, недомыслие. Он знал: с ней, как с природой, нужно вытерпеть, переждать, пока не рассеется буря, таково свойство самой этой атмосферы. И продолжал неустанно работать над расширением своего сердца, в которое ему пришлось вобрать и многочисленных суетливых родственников, и двух собачек, которых она принесла ему в приданое. Одна, маленькая, с боевым нравом, всё время задирала большую, которая боязливо забивалась в угол или укладывалась у хозяйских ног, а на ночь приходила к ним в постель.

Однажды ему стало нехорошо. Боли в области сердца. Врачи поставили диагноз: кардиомегалия. Синдром увеличенного сердца. И предупредили: самое опасное – увеличение левого желудочка. Сердце распухало, разрасталось, вырывалось за свои пределы. И остановилось…

Разбирая после смерти его бумаги, она нашла старую школьную тетрадку, в которую