Овечки в тепле - Анке Штеллинг

– Как мило с твоей стороны.

– Что-что?

– Честно, Ульф. Эта премия не так уж много значит. Ну да, разумеется, премия лучше, чем её отсутствие. Но это всего лишь пресловутый «культурный процесс»! Кто придаёт этому значение, тот попадает на чёртову кухню. Ни в коем случае нельзя позволять, чтобы ценность твоей работы определяли извне.

Я чуть было не сказала: «Известно же».

– Но приходится, если хочешь с этого жить, – сказал Ульф.

– Ты имеешь в виду деньги?

– Я имею в виду возможность работать. Публиковаться. В моём случае – строить.

– Да, конечно. Но смотря что строить. И смотря что публиковать. В этом всё дело.

– Я вообще не понимаю, о чём ты говоришь. Ты же хочешь быть писательницей, разве нет?

– Да, конечно. Но я становлюсь ею не в силу какой-то награды.

– Разве я это говорил?

– Что-то вроде того. До этого было скорее досадной проблемой, что я ещё что-то писала.

– Проблемой было то, о чём ты писала.

– Это я и имею в виду! Но это одно и то же.

– Не понимаю, о чём ты говоришь.

Я это вижу. И не хочу показаться заносчивой, не хочу изображать жертву, не хочу угодить ни в одну из обычных ловушек, так что же мне делать, если нет никакой связи, мы находимся в разных системах, и потребуется начать с нуля, чтобы сперва прийти к общему языку, а с ним уже и к общей точке зрения на то, о чём мы теперь говорим – и только после этого говорить.

Готова ли я к этому?

Об этом мне надо спросить в первую очередь себя, а потом, если скажу себе «да», спросить Ульфа.

– Я должна сейчас закончить с тобой.

Не знаю, что надеть. Должно быть что-то праздничное, меня же, в конце концов, будут чествовать. Но вместе с тем это событие утреннее, и вечерний наряд был бы тут неуместным. Никаких коричневых ботинок после восемнадцати часов, но и никаких оголённых плеч до шестнадцати часов, «чёрное с белым не носить, да и нет не говорить», а деятели искусства могут делать что хотят, поэтому должны что-то делать и не выглядеть как пресс-референтки. Вот если бы это было лет пятнадцать назад, я бы выбрала себе чёрный костюм, на размер больше, тогда бы всё устроилось.

– Нормально, – говорит Свен, когда я выхожу из спальни в юбке с красными колготками.

– Ты выглядишь как моя учительница французского, – говорит Беа, и я возвращаюсь в спальню, чтобы всё-таки надеть синие брюки.

– Самое важное – туфли, – говорит Свен, когда я снова появляюсь.

– К синим брюкам пойдут только коричневые, – говорю я.

– Поэтому я и нахожу юбку всё-таки лучше, – говорит Свен.

А Беа:

– Но я ничего не имею против моей учительницы французского!

При чём тут вообще они? Я ведь иду без них. Это же борьба, а я – Рэмбо, никто не может мне помочь, прикрытие с тыла – это глупость, когда не знаешь, где проходит линия фронта.

«Настоящий рывок» – так Ульф назвал то, что здесь происходит, итак, я рвусь через порог Дома литературы.

* * *

В общем бюро для администрации мы ещё раз выпиваем кофе и обговариваем ход всей процедуры. Мне разрешили положить мою непромокаемую куртку на принтер, чтобы не идти потом в ней на сцену. Всё-таки надо было мне лучше надеть синие брюки.

Представлять меня будет Олли, мой бывший однокурсник, теперь он в костюме и выглядит очень хорошо.

– Рад за тебя, Рези, – говорит он. – Ужасно рад.

Я наблюдаю, как он всё делает. Где ставит свою сумку, как пьёт кофе. Добавляет в него молоко и сахар. Его пальто тоже лежит на принтере.

Процедура обычная и поэтому не требует долгого обсуждения. Я четвёртая по порядку, потом будет фотосессия.

Олли находит мой роман по-настоящему большим.

Парадоксальным образом большой в этом случае больше, чем великий. Слова «большой» мы избегали в процессе учёбы, а если говорили, то нужно было ещё хорошо подумать, не выскажется ли кто против него, иначе тому, кто сказал «большой», придётся потом отгребать назад, а это не так-то легко.

– Спасибо, – говорю я теперь.

– Спасибо, – говорю я позднее на сцене, когда наступает черёд благодарить официально. – Я рада, что мой текст нашёл такой горячий отклик.

И потом я перехожу от отклика через звучание к созвучиям мира и словам ярости, а в зале сидят в основном люди за шестьдесят, а скорее под восемьдесят, с седыми головами, в добротных пуловерах и благосклонно мне внимают. Рывок, о котором говорил Ульф, это прыжок в их благосклонность. И я вижу Свена, на самом краю первого ряда, он, как и Олли, в костюме, но живота у него всё ещё нет, но тем самым я не хотела ничего сказать против животов, Беа, ни в коем случае, можно носить костюм и с животом, не хуже модели. Я хочу сказать, что без живота легче, точно так же, как красные колготки на девически долговязых ногах выглядят похоже скорее на революцию и уже меньше на учительницу французского с её матерински стабильными ногами. Я хочу сказать, что слова гнева в Доме литературы поневоле спотыкаются о благосклонность, обо что же ещё, для того этот Дом и построен.

Свен сказал после этого: «Well done, babe[12]» – и ушёл курить, а после и вовсе смылся.

– Дети, – объяснила я потом его отсутствие, когда меня спросили, и это соответствовало действительности: было воскресенье, все дети дома. Мне пришлось фотографироваться одной, с шампанским и с заключительным общим обедом; я думаю о «well done» и о том, не заказать ли мне стейк, самое дорогое в здешнем меню, и когда же ещё, если не сейчас.

Я сижу напротив Олли.

– Это правда, что у тебя четверо детей?

– Нет, – говорю я, – это чепуха. Как бы я могла?

Олли рассказывает, что у него и его друга две собаки, этого более чем достаточно.

– Какой породы? – интересуюсь я, и тема распространяется за столом: у руководителя Дома литературы тоже есть собака, издатель хотел бы иметь собаку, а волонтёрша из «Добровольного социального года» полагает, что в городе держать собаку – это мучительство животных. И все поворачиваются к ней.

Хорошо, когда люди высказывают своё мнение. Именно молодые люди, которые ещё чего-то хотят, и из-за этого им есть что терять: пролонгацию их договоров за пределы «социального года», а то и издательский договор, работу смотрителя собак, чтобы временно переждать паузу от одного к другому.