Былые - Брайан Кэтлинг

штанину. Уставился на дверь и понял, что теперь придется вернуться к ней и запереть. Еще пятнадцать минут набирался смелости и воли. В одной руке дрожали ключи. Вторая робко примыкала отвисшую дверь обратно в проем. Стоило ее закрыть, как ему померещился какой-то звук. Словно часовой механизм, но в отдалении — большой, больше города и всего Ворра. Скорее вибрация, нежели звук. Полая дрожь сдержанного часового завода, насыщенной энергии, достаточно могучей, чтобы вывернуть этот слабый грязный мир наизнанку. С силой припав здоровым коленом к мостовой, Тадеуш привалил свой шаткий вес к дверце и запер ее. Убрал ключ глубоко в карман, с болью поднялся и похромал домой. Он стал другим человеком на других улицах в мире, которого уже не знал и не понимал, во вселенной, наблюдающей за человечеством с желчной усмешкой. На этом фоне звенели напевные слова с бумажного послания. В голове нежно обольщала и бросала раздражающая рифма. Каждые несколько ярдов он запинался и оглядывался, чтобы убедиться, что за ним никто не идет.

Когда Тадеуш вернулся, фрау Муттер уже жевала уголок фартука.

— Ну, ну, что сказали?

Она еще глубже затолкала в рот влажную ткань, пока сын собирался с силами, чтобы ответить.

— Сказали, ничего страшного, мам, у папы все хорошо и скоро он пойдет на поправку.

— На поправку? Откуда им знать?

Тадеуш попытался увильнуть от собственной глупой добавки.

— Я рассказал о его симптомах — и они поняли.

— Эм-м… — ответила она. — Почем им знать? Они не врачи.

— Мы не знаем, кто они.

Она поджала нижнюю губу, согласно кивая, и пожала плечами в недоуменной опаске. Делу конец. Больше Тадеушу нечего и некому было говорить.

Всю дорогу домой он бился над смыслом послания с ленты. Это смертный приговор — или же более невинное приглашение к переменам, к новой жизни? Он пытался понять, как конкретно выражаются пять лун в месяцах и днях, предполагая каждую луну за месяц. Но смысл все ускользал, как и создатель рифмованного утверждения в саду. Никому нельзя знать такое заранее, особенно сыну обреченного, на что бы тот ни был обречен.

Глава пятая

Чтобы колониальный город существовал и процветал в тысячах милях от родины, на другом континенте, нужны две вещи: неоспоримое чувство праведности, демонстрируемое слепой верой в собственное превосходство, и неограниченные поставки ценного сырья. У Эссенвальда было и то и другое.

Город возвели на опушке Ворра, чтобы тот кормился деревьями и перерабатывал их природное великолепие в штабельные измерения и назначения — вываривал смолу, кору и суть из грубого роста в медицинские тинктуры и резиновые чехлы. Каждый привезенный сюда кирпич укладывали ради этой и единственно этой цели. Немецкому городу с немецкими улицами и семьями полагалось есть лес вечно. В сердце леса вогнали прямой линией железную дорогу. Город прошил бы Ворр насквозь, не дай тот отпор.

Сам Эссенвальд от корней до коньков принадлежал элитным семьям, образовавших Гильдию лесопромышленников. Махровые немецкие правила поведения и торговли принесли эффективность, богатство и герметичность против сил скверны и язычества, что, на их взгляд, пульсировали в каждом люмене солнечного света и каждой песчинке на богом забытом Африканском континенте.

Никто не мог предвидеть, что в самом ядре леса таится пагубное влияние. Одни говорили, что дело в неизвестной токсикологии растений и кислорода. Другие — что это помехи в магнитном резонансе. Редкие отзывались, что лес проклят и виной всему его злая натура. На поверку же никто не знал, отчего продолжительное пребывание среди деревьев вызывает тяжелые симптомы амнезии и психического распада. Что бы и кто бы ни делал, все тщетно. Никому не удавалось проработать в Ворре больше двух дней, не заразившись.

Только когда обнаружились лимбоя, дело пошло на лад. Лимбоя были полыми людьми. Целым множеством. Откуда? Никого не заботило. Лишь бы они работали. Они были способны на недельные смены в лесу. Столь сломленные, что деревья уже немногим могли им навредить. Так что когда исчезли они — лесопильни замолкли, древесномассные заводы стали, а рельсы начали ржаветь. Катастрофические попытки принудить к вырубке иммигрантов, преступников, больных и безумных, чтобы возобновить поступление сырья, провалились. Больше некому было платить или угрожать, промышленные машины собирали ржавчину и пыль.

Вновь собрались встревоженные остатки Гильдии лесопромышленников на обсуждение своего мельчающего дохода и нехватки древесины из стонущего леса. Созвал встречу Антон Флейшер, один из молодых отпрысков старых семей. У него был план. Предложение Флейшера оказалось очень простым и оставило восьмерых присутствующих в ошарашенном молчании. Первым заговорил Креспка, самый старший.

— И как же, во имя Господа, вы предлагаете их найти и вернуть?

Флейшер слегка крякнул под захлебывающейся свирепостью вопроса. Но выстоял и не растерял уверенности.

— Лимбоя все еще должны быть в Ворре. Мы отправим партию на их поиски и убедим вернуться.

— Вот так просто, — кашлянул Креспка: мокрота означала возрастающий гнев.

Момент разлада смягчил другой голос.

— А если бы мы их нашли, то как бы убедили вернуться и работать у нас? — спросил Квентин Талбот, спокойный худощавый человек, который выглядел и вел себя как тень. Его тихая величина видимой застенчивости была шелковыми перчатками на стальных когтях одного из самых безжалостных купцов, что только знал город. Флейшер предугадал его вопрос и отвечал с равным спокойствием и взвешенностью. Отвечал не фактом или просчитанной методологией, а одним строгим самодовольством эксперта.

— Медицинская наука никогда не изучала лимбоя, нам известно лишь, что их общая болезнь — скрепа существования всей коммерции Эссенвальда. Я прочел о них все и говорил со всеми, кто имел с ними дело. Но мои изыскания еще не окончены. В две недели я уже буду главным знатоком их жалкого существования.

— И это ваше личное начинание? — спросил Талбот.

— Мое, при содействии моего дорогого друга Урса. У нас есть значительная история совместной работы — мы работаем, можно сказать, как один.

— Разумеется, — сказал Талбот.

— Уверен, что ключ к их отысканию и возвращению на работу кроется в их отношениях с покойным доктором Хоффманом и надсмотрщиком Маклишем. Под их наблюдением эффективность рабочей силы удвоилась.

— Но Хоффман, как вы сами говорите, мертв, а Маклиш без следа исчез с лимбоя в лесу.

— Он не исчез, а погиб.

— И откуда вам это известно?

— Были свидетели.

— Впервые об этом слышу, об этом не докладывали! — Талботу начинала действовать на нервы дерзость молодого человека.

— Не докладывали. Но все же машинист поезда Освальд Макомбо и его кочегар видели, как это случилось. Маклиш убит. Зато лимбоя живы.

В досаде Талбота