Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

У дверей натужно закашлялся один из военных охраны. Сухой неприятный кашель словно зазубренным скребком прошёлся по и без того натянутым нервам. Сергей вздрогнул, ненавидяще уставился на охранника, невысокого краснолицего мужчину. Тот попытался сдержаться, но не смог и опять зашёлся в булькающем, лающем кашле.

— Астма у него, — пояснил второй охранник, тот самый молодой парень, который с весёлой готовностью выполнял все приказы. На его обычно нагловатом лице промелькнуло что-то вроде сочувствия.

Ставицкий отвернулся.

Сейчас всё раздражало его. И сгорбившаяся, ко всему безучастная фигура Васильева. И кашляющий в кулак охранник-астматик. И второй, разбитной, красивый, с тонкой ниточкой едва проклюнувшихся усов над влажным, алым ртом.

Он опять упёрся взглядом в монитор, в статичную картинку часов в углу. Мысленно взмолился, прося время ускорить свой бег. Тщетно. Оно никогда не умело играть по правилам. Оно всегда жило само по себе. Предавало. Ускользало. Текло, как вода…

Да, время похоже на воду. И не просто на воду. Оно похоже на реку. На одну их тех, канувших в небытие рек, шумных и полноводных, что когда-то несли свои волны по широким равнинам давно уже несуществующей страны. Волга, Енисей, Ангара, Дон… в школе их заставляли заучивать наизусть эти ничего уже не значащие названия. А они послушно скрипели ручками, записывая слова учителя, водили пластмассовой указкой по карте, зевая, смотрели видеоролики, в которых блестящая, почти неподвижная гладь воды вдруг сменялась грохочущими горными каскадами, неслась, заявляя на весь мир о своей мощи и своей силе, и всё для того, чтобы на следующем кадре опять превратиться в сонное тёмно-синее зеркало, в котором отражалось такое же ленивое застывшее небо.

Серёжа никогда не любил эти уроки. Не понимал, что толку тосковать по тому, что исчезло давно и что никогда не вернётся.

— …однажды океан уйдёт, и люди снова спустятся на землю. Зашумят леса, русла рек наполнятся водой, что-то изменится, но что-то вернётся к нам в той полузабытой первозданной красоте, что когда-то трогала сердца писателей и поэтов…

Тридцать ручек царапали тонкий пластик, покорно, в такт словам учителя, и Серёжа вместе со всеми выводил в тетради непонятные, почти стёртые названия. Волга, Енисей, Ангара, Дон…

— …вы должны знать, ведь, возможно, уже вы сами или ваши дети увидят всю красоту воочию…

Как звали этого смешного, восторженного учителя? Михаил Александрович? Николай Иванович? Или как-то ещё? Имя не удержалось в памяти Сергея. Он помнил только широкое лицо с большим бугристым носом, невыразительное, плебейское, вялый рот с вечно опущенными уголками, высокие залысины… абсолютно непримечательный человек, рассказывающий неинтересные сказки.

В такое могли верить только такие, как Пашка Савельев, не знающие ни истинного величия, ни настоящей красоты.

— …смотри, Серёжа, видишь, вот тут на карте тонкую голубую извилину? Я забыл, как называлась эта река, а это река. Она берёт своё начало на юге, вот тут, в горах. Там большое озеро. Серёжа, ты хотел бы когда-нибудь увидеть горное озеро? Оно, должно быть, круглое, как тарелка…

Пашка стоит на коленях и водит пальцем по старой бумажной карте.

Пашка — плебей. Да, прадедушка? Серёжа задирает голову высоко-высоко, погружается в глубокие тёмно-синие, почти чёрные глаза.

Да, прадедушка? Ведь правда, прадедушка?

Нет ответа.

Человек на портрете молчит.

Он и сейчас молчал. Его великий прадед. Привёл сюда, за собой привёл, заставил довериться, подчиниться ему и теперь молчал, и это молчанье было хуже всего.

Сергей бросил нервный взгляд на кресло рядом с Васильевым — Алексей Андреев, едва они все вошли в щитовую, занял именно его, удобно расположился и тут же с нескрываемым интересом уставился в бегущие строчки монитора. Худое холодное лицо оживилось, пальцы принялись выстукивать по гладкому пластику стола какую-то жизнеутверждающую мелодию. Прощание славянки. Сергей узнал этот марш, ещё бы не узнать — сколько раз тётя Лена его играла.

Он помнил, как она, красивая и тоненькая, садилась за фортепиано, бережно поднимала крышку, опускала руки на клавиши, слегка пробегала по ним пальцами, поднимая переливчатую, сотканную из звуков, волну. А потом, не дожидаясь, когда оборвётся последняя нота распевки, вверх взлетала бодрая музыка. В такие минуты в квартире Ставицких менялся даже сам воздух, он становился ломким, прозрачным, наполнялся до краёв ликующими и звучными аккордами. С губ тёти Лены не сходила улыбка, да и у бабушки на лице появлялось незнакомое выражение, пропадало отстранённое высокомерие, которое Серёжа привык видеть, резкие черты смягчались, уходила ледяная синева из глаз. Маленькому Серёже не нравилась эта мелодия, она была слишком громкой, слишком всеобъемлющей, хотелось заткнуть уши и убежать к себе в детскую, и он бы так и делал, если б не Пашка. Брат почти никогда не уходил из гостиной, когда его мать садилась за фортепиано, и уж тем более, когда она играла «Прощание славянки». При первых же звуках марша Пашка бледнел, вжимался спиной в стену, на круглом лице отчётливо проступали редкие, светлые веснушки. Он, кажется, даже беззвучно шевелил губами в такт музыке. И потом, уже в детской, вдруг забывшись посередине игры и задумавшись о чём-то своем, выстукивал марш пальцами.

Как прадед сейчас.

Как прадед!

Эта мысль холодной сталью разрезала сознание Сергея. Неожиданная параллель, проведённая между двумя людьми — одного из которых Сергей боготворил, а другого яростно ненавидел, — заставила его замереть. И тут же следом пришло понимание: это конец! Он, Сергей Ставицкий (Ставицкий, не Андреев — в эту минуту Сергей не мог присвоить себе великую фамилию) проиграл. Пустил всё под откос. Оказался недостоин возложенной на него миссии.

Вся картина его бесславного поражения встала перед глазами.

Где-то внизу, глубоко под землёй, гудели непонятные Сергею машины. Гудели дружным слаженным хором, дирижёром которого был Савельев.

А наверху, под стеклянным куполом, громко хлопали двери кабинетов. И в просторном конференц-зале мягким кошачьим шагом ходил из угла в угол Литвинов, улыбался и не пытался скрыть победной улыбки. Смотрел наглыми зелёными глазами, как рассаживаются в кресла те, кто там сидеть не должен: некрасивая Малькова с короткой, мужской стрижкой, дёрганный Соловейчик с влажными коровьими глазами, невозмутимый Величко…, вся плебейская когорта, кухаркины дети, возомнившие себя королями…

А он проиграл.

Взлетел высоко и упал, распластавшись на мокрых бетонных плитах, маленький и одинокий. Бесконечно одинокий в чужом и злом мире.

— С дороги, очкарик!

Чьи-то сильные руки резко толкают в спину. Серёжа падает. Локти больно врезаются в пол. Сползают с носа тяжёлые очки. Школьный рюкзак, с громких хлопком шлёпнувшись об пол, валится на бок, раззявив чёрное нутро. Веером разлетаются учебники и