Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

прикрыла глаза, приготовившись умереть. И в этом прозрении смерти пришло ей последнее ведьмовское предсказание: как безусые мальчишки и седые старики, не щадя живота своего, бросались на амбразуру. В памяти всплывали чужие, незнакомые имена: Саша Матросов, что грудью бросился на пулемет; Матвей Кузьмин, что привел фашистов в засаду и был убит первым; Коля Гастелло, что направил свой подбитый бомбардировщик в колонну врага и сгорел вместе с ним; Зоя Космодемьянская, что и под пытками не выдала разведданных гитлеровцам; семьдесят совсем юных ребят и девчонок – младшему только стукнуло четырнадцать – «Молодая гвардия», что совершала диверсии и распространяла антифашистские листовки под носом у врага, все они за это поплатились жизнью, но не предали Родины. Их были тысячи. Перед внутренним взором Акулины проносились лица настоящих героев, что вставали на защиту Родины и в честном бою, лицом к лицу со смертью, капля по капле не покупали, нет, выковывали из собственных слез и крови эту большую, общую на всех, великую Победу. И, не торгуясь, пожертвовали всем, что имели, поделили эту большую непосильную ношу друг с другом, рука к руке, плечо к плечу. И Пекло, конечно же, обмануло Акулину, продав ей то, что Пеклу все равно никогда не принадлежало. Ведь такова его, Пекла, суть – сплошной обман, и ничего кроме.

И, объятая страшным жаром, Акулина закричала что есть мочи, от боли и отчаяния. А в унисон ей стенали заживо сгоравшие в амбаре люди. И из огня, сотканный из воплей умиравших односельчан, прошептал на ухо шипящий голос Пекла: «Думала, отс-скочишь, душ-шу детскую спасая? И сотней не отмолиш-шь, тяжел грех, ой тяже-е-ел… Наш-ша ты теперь, навеки наш-ш-ша…»

С шипением во всполохах пламени рухнула балка внутри амбара, погребая под собой мать Демьяна, Аришку и всех остальных задорчан.

Закончив с последним немцем, от избытка чувств Дема едва не начал напевать на обратной дороге к партизанской ставке.

Он не испытывал удовольствия, убивая людей, вовсе нет. Но и в немцах Дема людей не видел. Скорее что-то вроде саранчи, налетевшей на его родную землю. Ведь, изничтожая саранчу, колхозник не испытывает мук совести за каждого раздавленного кузнечика? Конечно, нет, он думает об урожае, который вырастет на избавленной от нечисти земле. Каждого немца Дема аккуратно подмечал на последней, свободной странице тетрадки с зачинами, выданной Акулиной. Рисовал погоны – сложные немецкие звания он не запоминал; имя, если удавалось узнать, и взятые трофеи. К марту сорок четвертого их насчиталось ровно тринадцать человек.

Первого он прибил еще при Космаче, в сорок втором. Строго говоря, не он, а при помощи отца-командира – Космача, ныне погибшего. Сидели тогда в засаде у дороги, вечерело. Командир партизанского отряда передал новенькому хлопцу «пэпэша», хлопнул по плечу и спросил:

– Ну? Здолеешь фрица-то прибить?

– А то! – храбро ответил пятнадцатилетний тогда еще пацан и уставился через мушку на дорогу. Он не был уверен, что сможет, но не хотелось оплошать перед отцом-командиром. Когда из-за поворота появилась мотоциклетка, он вдавил спусковой крючок что есть сил. Вырвавшаяся из ствола очередь срубила водителя, мотоцикл повело, а второй солдат выпрыгнул из коляски и побежал к лесу. Недалеко ушел – и его добил выстрелом из трехлинейки уже сам Космач. Остальную колонну расстреляли сидевшие в кустах партизаны таким огненным залпом, что их будто смело с дороги.

В общем-то, вся их партизанская работа и заключалась в том, чтоб сидеть по кустам да болотам, покуда немец не пойдет или сам не заквакаешь с лягушками вместе. То сторожишь, пока мост минируют или дорогу железную. То вот так в засаде ждешь колонну немчуры. То просто в глухом лесу прячешься неделями, а то и месяцами от немецких патрулей – в дождь, снег и летний зной. Дема до того изучил родные леса, что мог бы ходить по ним с закрытыми глазами; за то ему в отряде цены не было, а уж когда Космач пронюхал, что он врачевать умеет, то и вовсе оказался юный зна́ток на особом положении. Да и храбрости в боях ему было не занимать – не у каждого взрослого мужика столько удали было. Девки, что иногда прибивались к отряду, глядели на Дему как коровы недоеные, но тот на них внимания не обращал, все мусолил свою тетрадку да бормотал зачины, любуясь убористым почерком Акулины. Что ни буква – то маленький шедевр: подбоченистая, бедрастая «а»; грудастая, как и Акулина, буква «ф» и волнующее узкое пространство меж стройных ножек буквы «л».

Макарка, Сизый Нос, растрещал в отряде про знаткость Демкину. Космач тогда подошел, присел рядом за костром и по-отцовски так потрепал по отросшей шевелюре:

– Чаго седой-то уже стал? Спужался, шо ль, чаго?

– Та не, дядька, гэта так, пепла насыпало… Исправим! – чуть ли не гаркнул Дема.

– Ты гэта, слышь… – Космач понизил голос и оглянулся. – Правду кажут, шо ты у ведьмы в учениках ходишь?

– Брешут, командир. Аку… Купава, она ж так, знахарка. Ну скотину там врачует, кости правит. У нас же ж того, коммунизм-атеизм, якие-такие ведьмы, дядька?

– Ага, – тот явно не поверил, но понимающе ухмыльнулся в густую бороду. – Но в карты с тобой лучше не играть, слыхал уже. Непростой ты хлопец, ох непростой… Но смелый, за то табе медаль буде, «За отвагу». Я уж запрос в Красную армию отправлю, не сумлевайся.

– Правда? – обалдевший Дема уставился на командира с открытым ртом.

– Кривда! Ты рот-то закрой, а то черти залетят. Не казала, шо ль, знахарка твоя? – и, хохотнув напоследок, командир удалился. Вскоре после того разговора произошла роковая облава от айнзатцгруппы, во время которой Космач и погиб вместе со всем отрядом. Минами накрыли, сволочи. Только Макарка и остался – погадить отошел вовремя. И ведь ни могилы, ни креста, чтоб сходить да выпить за упокой, одна только воронка в глухом лесу. А Космач хороший был мужик, зря его в Пекло определили. Ну ничего, отмытарствует свое, от грязи отмоется да на небушко уйдет – таким людям там завсегда рады. Он до войны вообще учителем в школе был, историю преподавал. Хороший мужик… Был. Ну ничего, много их было, еще больше будет. Земля советская хорошими людьми полнится. В общем, как Акулинка с Демой повторно расстались, так он в лес и ушел. Там уж долго мудрить не стал – сел на поляне близ Задорья да погукал по-птичьи на удачу да на судьбу свою вольную, стукая клюкой о землю. На ночь развел костер, накидал