Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

ее живот двигался сам по себе – нечто, обитавшее в нем, желало вырваться наружу. На обгоревшей коже появлялись очертания мелких ручек и ножек. И вот вдруг низ живота набух, Акулина застонала пуще прежнего. Между ног у нее хлынуло горячее и мерзкое, пахнуло так отвратительно, что Дему тут же вывернуло склизкой жгучей желчью. Он вытер рот ладонью, замотал головой – нет, нет, я не готов, только не сейчас.

А мертвая ведьма тем временем рожала пекельное свое дитя. Их общий грех. Их общее, одно на двоих, проклятие.

– Помоги! Возьми его!

Но Дема не горел желанием брать в руки то, что лезло из чрева Акулины, – наоборот, отползал назад с выпученными от ужаса глазами. Ноги ведьмы безвольно раздвинулись, и оттуда со всхлипом вывалилось на землю, заворочало ручками и ножками их общее отродье. Набухший живот сдулся, как лопнувший воздушный шар.

Жуткий младенец, морщинистый и сиреневый, как труп, отполз от тела матери. С ней его связывала длинная изжеванная пуповина. Новорожденный сел, глянул на отца такими же пронзительно-синими, как у Акулины, глазками; один был выпученный, казалось того и гляди выпадет, другой – заплывший, как у запойного алкаша; протянул навстречу крохотные ручки.

– Возьми его, Дема, – хрипела Акулина, отхаркивая листки, исписанные стихами и заговорами, – наш он, общий с тобою, мы его вдвоем сотворили. Возьми его себе, и примешь грех на себе, облегчишь мою ношу! А я мытарствовать пойду. Ну, чаго ты застыл? Мы ведь договаривались, Демушка! Ты ж слово дал!

– Нет, нет, нет, я не могу! Прости, не могу! – рыдая, размазывая слезы по лицу, Дема отступал назад.

– Постой, куды ты? Слово ж кремень, Дема! Мы же договаривались! Мы договор с Пеклом заключили! Постой, Дема, не бросай мене! – кричала ему ведьма, но зна́ток делал шаг за шагом назад, а потом вовсе обернулся и бросился бежать куда глаза глядят.

Весь день и всю ночь он провел в уцелевшем поселковом клубе, боясь выглянуть наружу. Здесь нашлись запасы шнапса, позабытые отступавшими немцами. Шнапс он недолюбливал – ну самогонка чистая, да еще грушей прелой тянет, но сейчас выбирать не приходилось. Он осушил одну бутылку, вторую – алкоголь не брал; поселившийся в глубине души кошмар оказался сильнее спасительного яда. Позже в клуб вошла Настасья, укутанная в найденную душегрейку и мужские штаны. Молча села рядом за стол – а о чем тут говорить? Дема налил и ей полную железную кружку. Сказал только:

– Иди подмойся хоть. Смердишь, як кобыла дохлая.

Настасья опрокинула махом полную кружку, занюхала рукавом и хрипло сказала:

– Плевать. У мене Мишка тама сгорел.

– А ты чаго?

– А я заартачилась, выбегла… Думала, мене назад погонют, да немчики позабавиться решили всей ротой. Ермольев давно хотел меня, того… Ты тоже, мож, хочешь, а?

– Пошла ты знаешь куда? – горько ответил Дема.

Он-таки умудрился напиться к вечеру. Упал спать с тяжелой головой. За окнами кто-то ходил, шелестел руками-ветками, отбрасывая длинные потусторонние тени. Дема помнил сквозь тяжкую алкогольную пелену, как подскакивал ночью, выбивал стекла прикладом и стрелял туда, во тьму. В кого стрелял, зачем? Иль, может, приснилось то? А какая разница? Приснились мама, Захарка и Аринка. Они стояли на перепутье. Их там, на том свете, разлучить решили. Мамку-то, как грешницу, стал быть, на мытарства в Пекло отправили. А ребятишек сразу на небушко – незачем им грехи отмывать, души легкие, чистые. Они плакали, с мамкой расставаться не хотели, но таков закон.

Дема тоже плакал, пытался вырыдать все горе, лежа на грязном полу клуба и уткнувшись лицом в ватник. Ночью к нему тихо подошла Настасья, накинула сверху одеяло – ночь холодная выдалась, не летняя. Сама вышла на улицу, зябко поежившись, побрела по вёске, усыпанной пеплом. С неба светила равнодушная луна. Настасья ступила босыми ногами прямо в остывшее пепелище своего разрушенного дома, огляделась. И быстрым, рассчитанным движением вскрыла себе глотку заранее приготовленной бритвой, после чего медленно осела в прогоревшие угли, заливая их кровью. Так в Задорье стало на одного неупокоенного мертвеца больше.

Утреннее пробуждение было ужаснее всего. Увидев прислоненную к стене трехлинейку, Дема подумал – а может, застрелиться? Чик по крючку пальцем, и все, и никаких забот… Ага, как же. Забот потом будет полон рот (и другие отверстия)… Больно хорошо он знал, что ожидает в Пекле самогубцев. Поднялся со стоном – конечности затекли, спасибо хоть кто-то додумался одеяло накинуть. Настасья, видать. Самой ее не видно, ушла куда-то, поди. Пошарил по пустым бутылкам, роняя их со звоном, нашел одну непочатую, сделал несколько глотков. Пустой желудок отозвался бунтом, захотелось блевать, но нечем – вчера все выблевал там, около горящего амбара, когда увидел воочию их с Акулиной первенца. «Вот табе и счастливая семейная жизнь», – с тоской подумал Дема. Он бы так и просидел целый день, в стену глядючи да себя жалеючи, но остатки рассудительности требовали хоть каких-то действий. Может, хоть так удастся ненадолго занять голову чем-то, кроме жутких картин. Дема выглянул наружу – над Задорьем собирался дождь, отчего небо выглядело распухшим и мутным, как недоваренный холодец. Первые капли падали на сожженные дома, черные, с обрубками торчавших в стороны бревен. Требовалось добыть все для задуманного еще вчера. В клубе находился маленький медпункт. Там обнаружились клещи и перчатки, в подсобном помещении он отыскал большой кусок рогожи и лопату. Вроде все необходимое есть.

Собравшись, Дема вышел на улицу, позвал Настасью – та не отзывалась. Ну и хрен с ней! Не хватало еще с ней возиться…

Пошел к сгоревшему амбару, едва переставляя ноги. Идти туда совсем не хотелось, но впереди ждало неприятное, необходимое дело.

Акулина лежала там же, где он ее оставил. Вновь с распухшим, огромным животом. Видать, «дитятко» обратно в матку заползло, замерзло с непривычки. А около тела ведьмы уже скопилась кучка скомканных бумажек, которые та изрыгала без остановки. Едва завидев Дему, недвижная Акулина застонала, скривила почерневшие губы:

– Вернулся! На кого ж ты меня оставил? Забери его, Дема, прими грех! Мне больно, не бачишь? Я мучаюсь! За что ты так со мной?

Тот молча стоял рядом, разглядывая Акулину и пытаясь увидеть в ней то, чем она и в самом деле стала, – кусок горелого мяса. Пытаясь изгнать из сердца всякое сочувствие. Флегматично высморкался на землю.

– Дождь починается… – сказал он словно бы сам себе сквозь сжатые зубы.

– Якой дождь? Дема, мы с тобой