Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– не рассказать, поэтому тебе и не дал посмотреть. Я уж сам не помню, шо там, тольки по ночам снится, сволочь, дырка та страшенная, провал в бездну самую. Но про то нам, людям, лучше и не думать. Про то, что опосля смерти будет. Лучше жить! Победа! Будем жить с тобой, Акулинка? По́йдешь за мене замуж, по-людски знову свадьбу сыграем? Люблю тебя, не могу…»

Так, гоняя в голове простые, счастливые мысли, он докурил махорку, обжег пальцы. Поднялся, потянувшись и хрястнув всеми косточками. Рассвело совсем. Со стороны Задорья загромыхал немецкий марш. «Гэта чаго, немцы не ушли яшчэ?» Зоркие Демины глаза усмотрели дым, стелившийся над деревней – дым темный, нехороший, как если б дома жгли напоследок, полив их бензином. Любили так делать гитлеровцы.

– Нет, нет… Нет!

Спешно схватив винтовку и клюку да побросав скарб, он побежал вниз в сторону Задорья, шепча: «Нет, нет, нет, только не сейчас, только не теперь, пожалуйста». А мир кругом будто застыл, даже ветер пропал, и теперь над родным колхозом поднимался смоляной и черный, как бездонная яма в Пекле, дым; поднимался множеством столбов прямо в голубое безоблачное поутру небо, и не было ничего, что могло бы предвещать беду – тут уж извечное чутье Дему обмануло.

Первым делом попался родной дом в безымянной вёске за окольем Задорья – он уже догорал, крыша обрушилась внутрь, шкворчали раскаленные уголья в окружении обвалившихся стен; торчала сиротливо печная труба.

Сунувшись внутрь и раскашлявшись от поднявшегося дыма, Дема не обнаружил трупов и облегченно выдохнул. Живы, мабыть, мать да Аринка с Захаркой. Есть надежда! Угнали их куда-то всех! Побежал дальше, ничего не стесняясь и не боясь встречи с немцами; клюку перекинул на перевязь за спину, ладони лежали на цевье верной трехлинейки. Преодолел мостик над речкой. В развалинах взорванной коммунистами церкви полыхала груда бревен. Огонь вырывался из окон одних хат, а другие уже сгорели дотла, дышали пеплом и усталым жаром; нос щекотала вонь гари. Один поселковый клуб почему-то был не тронут. На его ступеньках сидела совершенно голая и чумазая баба, вся с ног до головы в пыли и саже. Дема отвел глаза и буркнул:

– Настасья, ты шоль? Где все?

Женщина обратила к нему безумный взгляд, растянула потрескавшиеся губы:

– О, яшчэ один! И ты тоже хочешь, да? – и раздвинула ноги – между бедер у нее дрожало истерзанное месиво. – Ну подходи, не стесняйся! Мене ужо кто только не попользовал! Не жалко!

Едва не дрожа от гнева, Дема глухо переспросил:

– Где все, дура? Остальные где? Куды погнали их?

Настасья, всхлипнув, махнула рукой – там, мол.

– Амбар на окраине знаешь? Туды шагай, не ошибешься…

Дема сорвался с места, побежал что есть мочи мимо догоравших хат. Пепел сыпался, як снег, запорошил ноздри, глаза, бил под дых, выходя с сухим кашлем. Вскоре показался и злосчастный амбар на окраине – он еще пылал, подожженный последним, и от яркого сияния пламени глаза слепило и казалось, что сейчас не утро, а поздний вечер. Сквозь щели амбара вырывались снопы огня, лизавшего стены. Подскочив к амбару и закрывая лицо рукавом от жара, Дема попробовал было вышибить створку ворот. Выбить-то выбил, одна створка легко поддалась и рухнула внутрь, но в ответ полыхнуло таким снопом искр, что он сам заплясал на месте в попытках сбросить пламя. Внутри все пылало, и он на мгновение увидел множество лежавших друг на друге тел. И самое страшное – почуял шибающий в нос запах горелого мяса. «Если б я там не рассиживался на пригорке…» – подумал он. Но тут же одернул себя: «И что? Чем бы ты помог им со своей винтовкой старой?»

– Эй, есть кто живой? Есть кто живой, не? Мама, Захарка, Аринка, вы тута? – закричал он в отчаянии, отскакивая назад – так невыносимо было находиться тут, таким жаром обдало из амбара. Дема упал на землю, заерзал, сбрасывая с себя занявшуюся рубаху. Лицо опалило так, что наверняка ни бровей, ни ресниц не останется. Наткнулся на что-то, будто на тело, у самых ворот амбара, и тело это внезапно приветливо обратилось к нему омертвелым, безразличным, но до боли знакомым голосом:

– Демушка, ты ли это?

Он повернул голову, и сердце ухнуло глубоко в пятки. Из-под черных от сажи век смотрели на него льдисто-синие глаза. Глаза на обгоревшем, обуглившемся лице. Акулина лежала у самых ворот амбара, и как только не заметил? Страшный пожар добрался и до нее, но не обглодал полностью, не превратил в тлеющие головешки, но закоптил дочерна. Ее кожа почернела, местами лопнула и слезла; та половина, что была ближе к амбару, и вовсе представляла собой шкворчащее мясо с пузырями запекшегося жира – как если б свинью насадили на вертел над очагом, но забыли переворачивать. Акулина кашляла, пыталась что-то промолвить, но почему-то не шевелилась, даже не пыталась отползти прочь. Дема хотел было схватить Акулину, да куда там – все равно что мясо со сковороды голыми руками доставать. Обернул ладони какой-то рогожей, найденной неподалеку, поволок прочь от пожара, при этом отворотив лицо – до того крепко пекло. Амбар скрипел, стонал перекрытиями, грозя того и гляди обрушиться. Вырывавшиеся наружу снопы пламени превращались в чернеющий дым, вгрызавшийся черными щупальцами в безмятежное утреннее небо.

Отволочив Акулину подальше от пламени, Дема сел и заплакал навзрыд. На плечи ему медленно оседал пепел.

– Они там? – всхлипывая, спросил он у Акулины. – Мамка, Аринка, Захарка?

– Там, – коротко ответило жуткое, обгорелое туловище с синими глазами и набухшим животом, – там они – сгорели все… Дзякую, Демушка, больно мне было там лежать – мочи нема. Мене немец застрелил – и не пошевелишься ведь. Только… Кха-а-а! И неожиданно она выхаркнула на землю листок бумаги. Подняв его, Дема сквозь слезы разглядел написанные ее идеальным почерком стихи – стихи Есенина, как в зашитом кармашке гимнастерки.

– Ты чаго гэта?

– Мертвая я, Дема… – прошелестел лежащий рядом труп. – Убили меня, говорю ж. И помереть никак… Треба, шоб ты ношу принял – тяжкая она, не смогу я далей сама нести. Расплатился ты самым дорогим, как надобно было, – и домом, и семьей, и мною. И я расплатилась – жизнью нашей с тобой, своей жизнью. Обманули нас, Дема. На мякине провели, вишь. А платить надобно. Нынче твой черед.

– Мой черед? – спросил он, чувствуя наползающий из глубины сознания ужас. Вновь возник позабытый образ бездонного кратера.

Акулина хотела что-то ответить, но застонала, выхаркнула еще пару бумажных, в линейку, тетрадных листков. Огромный