Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

отбросил одеяло, поднялся. Босыми ступнями нашаривать тапки не стал — уже почти привык к пробирающему до костей холоду. Казалось, приходилось преодолевать не воздух, а реку с сильным течением — так тяжело давался каждый шаг.

Он резко вытолкнул из легких весь воздух. Коротко вздохнул и протянул руку к кляксе. Только бы она не была мерзкой на ощупь…

Клякса метнулась прочь, будто придя в ужас от самой вероятности, что Богдан действительно может ее коснуться. Все тени в комнате разом пришли в движение. Черные, будто пляшущие мушки, замельтешили так, что в глазах зарябило. Попрятались по углам — как раз на всех хватило — и затихли.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал Богдан.

Едва не вздрогнул от звука собственного голоса, который разрезал повисшую в комнате тяжелую тишину, и разозлился еще больше.

Трогать кляксы пропало всякое желание. Он еще постоял, согревая пол босыми ногами, а потом все же лег. Уснул, правда, далеко не сразу — еще долго лежал с открытыми глазами.

Пока Богдана не сморил сон, кляксы не шевелились,

После пробуждения прошла, наверное, секунда, за которую он успел вспомнить вчерашнюю ночь. Разумеется, решил, что ему просто привиделось. Ночь обманчива самой своей сутью.

Кляксы, еще более заметные при свете дня, сидели по углам.

— Да что б вас!

Вспышка гнева оставила их равнодушным. Богдан резко отбросил одеяло в сторону, раздраженными, рваными движениями натянул джинсы, рубашку и тонкий свитер поверх. Хлопнул дверью шкафа так, что вздрогнул сам. Кинул книги в рюкзак, не заботясь о том, чтобы не помять тетради. Шагнул было к кляксе, но на полпути передумал.

Пока он лишь видит эти тени, они кажутся чем-то нереальным. Миражем, галлюцинацией, фатой-морганой. «Выпендрежник», — мелькнуло неодобрительное. Но стоит коснуться клякс, а им — оказаться осязаемыми, ощутимыми… и тогда придется признать, что они настоящие. А пока они — как кот Шредингера, который вроде и существует, а вроде нет.

«Сумасшествие Шредингера», — с мрачной веселостью подумал Богдан.

Собранный рюкзак он прислонил к тумбочке в прихожке. С кухни доносились ароматы, которые заставили живот заурчать. Кажется, на завтрак будет омлет с колбасой и зеленью. Как дикий оголодавший зверь, он пошел на запах. Матвея еще не было. Что ж, сам виноват — Богдану достанется больше.

— Все хорошо?

Обеспокоенный вопрос мамы — уже практически традиция. Богдан выдавил улыбку.

— Да, просто… — «я при ударе, кажется, тронулся головой» — …не выспался.

— Ох, — вздохнула мама. — Я поспрашиваю у Гали, может, пропишет легкие седативные.

— Не надо, — отмахнулся он.

Не садясь, ловко свернул омлет в трубочку, проткнул вилкой и отполовинил одним укусом. Матвей подоспел как раз вовремя — Богдан уже начал коситься на его порцию, после того, как стремительно расправился со своей.

Семья Матвея не была для него родной. Он был в ней третьим ребенком, взятым то ли из жалости, то ли из прихоти, то ли ради пособий. Руку приемный отец на него не поднимал, Матвей был всегда чисто одет и накормлен… но домой отчего-то никогда не спешил. Вот и ходил за Богданом рыжей тенью, разве что дома у них не ночевал. Провожал до Дома культуры. Пока Богдан был на репетиции (чужаков туда не пускали), кружил по парку рядом, за голубями наблюдал, подкармливал. К окраине города, где находились оба их дома, возвращался уже с Богданом.

По дороге в школу оба были задумчивы, а потому молчаливы. И если Матвей, как обычно, вместе с птицами витал в облаках, мысли Богдана, запертые в черепной коробке, метались из угла в угол. Как те тени-кляксы… собственно, его мысли были или о них, или о таинственной Веснушке.

Их с Матвеем путь проходил мимо череды деревянных домов. По деревенской привычке Богдан называл их «домами на земле». Одноэтажные, старые, потрепанные временем, они отчаянно нуждались в новой облицовке. Или, на худой конец, краске. Некоторые не мешало и вовсе снести вместе с покосившимися заборами. В одном таком не хватало досок — будто зубов во рту у старика. Сквозь провал виднелся запущенный двор и какие-то полуразвалившиеся постройки. Наверное, остатки от сарая или гаража. Богдан хотел уже отвести взгляд, как из щели между гнилыми досками на него глянуло черное нечто. Подумалось — пес. Оказалось — клякса.

— Черт, — отчетливо сказал Богдан.

Матвей встрепенулся.

— Где?

Взгляды парней встретились.

— Ты серьезно?

— Где-то что-то увидел? — с обаятельной улыбкой выкрутился Матвей.

Богдан вздохнул.

— Да мерещится всякое.

«Всякое» продолжало смотреть на него со двора заброшенного дома.

В школе клякс-теней не было. Ни одной. Были толпы щебечущих одноклассников, кривые или доброжелательные взгляды, а еще — уроки.

«Скорей бы лето…»

Богдана разморило — солнце припекало, а он сидел у самого окна. Даже холодок, поселившийся в груди, казалось, навеки, не слишком-то спасал от духоты. Он черкал карандашом в тетради, безуспешно подражая Матвею — пытался рисовать. Выходило ужасно. К тому же карандашный рисунок не мог передать ни зелень глаз, ни золотистость волос… Разве что веснушки — да и то вынужденно нарисованные серо-черным карандашом, а потому растерявшие часть своего очарования.

Мысли потяжелели и запутались. Ненадолго — для Богдана припасли ушат ледяной воды. Когда Ольга Дмитриевна, учительница по литературе, вошла в класс, вслед за ней вплыла узкая и худая клякса.

Богдан сжал пальцы в кулак так резко и сильно, что сломал карандаш. Матвей глянул на него, встревоженный резким звуком. Тот все еще отчего-то звучал в голове, слишком похожий на хруст сломанных костей. Клякса, идущая за Ольгой Дмитриевной, не отставала.

— Богдан, — тревожно позвал Матвей.

Он дернул головой, не отзываясь. И весь урок только и делал, что наблюдал за кляксой. А та следовала за Ольгой Дмитриевной, словно тень.

Из школы Богдан вернулся мрачный. Забросил сумку, сжевал бутерброд на ходу и снова вышел на улицу. Матвей вечером собирался нагрянуть к нему домой — делать домашку. До этого времени Богдан планировал вернуться. А пока…

Он прошелся по городу без видимой цели, но мысленно фиксировал все. Сколько видел клякс в автобусе — ни одной (кажется, городской транспорт им пришелся не по нраву). Сколько видел их в парке — несколько, и большая часть тянулась за людьми, а не пряталась среди скамеек и деревьев.

Больше всего их было на улице Западной, в той самой череде старых домов. Каждый раз, оказываясь здесь, Богдан вспоминал деревню. Бабушкин огород, дедушкин сарай с инструментами. Майские шашлыки во дворе, посиделки