Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

На дне реки стоял русалочий дворец. Со стенами тонкими, полупрозрачными, он казался сотворенным из застывшей толщи воды, из хрупкой ледовой глазури. Будто лианы — руины, что покоились в явьих джунглях, стены оплетали речные водоросли. Вслед за Настасьей Яснорада блуждала — плыла — по широким залам. Прогулка закончилась в разбитом у дворцовых стен водорослевом саду.

— У морских цариц дворец так дворец! Кристальный, выточенный из рифов. Мой поскромнее будет…

— Все равно красивый, — искренне сказала Яснорада, уже не удивляясь, что наравне с русалкой может говорить под водой. — Как тебе живется здесь?

— Уж точно не хуже, чем в царстве Кащея. — Настасья поморщилась. — Река, что б ты знала, все тот же город. Есть речные дороги, есть теплые, прогретые солнцем заводи, где мы любим нежиться на солнце, есть глубокие омуты, где стоят наши дворцы. Мы, как сухопутные странницы, блуждаем по перекатам, порогам, протокам и отмелям. Пейзажами любуемся — вода тоже может быть разной. Но здесь я предоставлена самой себе. Здесь я свободна.

— И здесь ты начальствуешь над речными духами…

— Вместо того, чтобы быть ряженой куклой Мораны, — подхватила Настасья. — Да. Здесь мои сестры. Такие, какие есть. Бывают хорошими, бывают плохими, но маску добродетельности на себя не натягивают. Не строят козни друг другу, потому что мы — семья. Пусть и чудная для кого-то.

— Поэтому козни вы строите только людям, — пробормотала под нос Яснорада.

Настасья все же услышала. Но не обиделась — рассмеялась.

— Поначалу сложно это принять, я знаю. Но таков закон. Закон Рода, что стал отцом для всех нас, закон матушки-земли…

«Закон мироздания», — продолжила за нее Яснорада.

— Те, кого мы утягиваем за собой… они ведь не исчезают. Просто уходят из Яви и приходят в Навь.

— Оставляя свой дом и свою семью, оставляя все, что им было дорого…

— …что случилось бы все равно. Рано или поздно.

Они молчали, плавными движениями рук помогая себе удержаться на плаву. Рядом проплывала речная нечисть, удостаивая Яснораду разве что мимолетным взглядом, будто она казалась им своей, а значит, была для них неприметной. Вдалеке синекожий старичок прикрикивал на косяк рыб, чтобы не расплывались в разные стороны.

— Мне пора возвращаться, — глухо сказала Яснорада. Чувства и мысли терзали ее на части, но она не сочла это поводом забыть о хорошем тоне. — Спасибо, что показала мне свой дворец, но Баюн меня уже заждался.

— Я понимаю, — сдержанно кивнула Настасья.

Они выплыли на берег, на котором Баюна — разумеется — уже гладили чужие руки. С этих рук на кошачье пузо капала речная вода, но такие мелочи его, похоже, не волновали.

— Коты редко подходят близко к воде, — будто извиняясь, сказала юная русалка.

Почесывая Баюну подбородок, от восторга высунула кончик синего языка.

Яснорада в задумчивости взглянула на Настасью.

— Могу я попросить тебя сделать мне подарок? — смущенно потерев переносицу, спросила она.

— Все, что захочешь, — с готовностью отозвалась царица русалок.

— Я могу собрать гальку, но выточить в ней отверстие для шнурка не сумею…

— Моя вода выточит. Сестры?

Мавки с русалками скрылись с камешками под водой — выполнять не озвученный приказ царицы. Остались лишь те, кому все не хотелось выпускать кота из рук.

Речные духи вернулись очень скоро. Одна из них несла в руках целый браслет из камней, нанизанных на нить из свитых в крепкий жгут водорослей.

— Ох, спасибо, — совсем засмущалась Яснорада.

— Навести меня как-нибудь, — обронила Настасья. — Новости о жизни заречной, навьей, расскажешь. И я, может, тебя чем порадовать смогу.

— Навещу. — Помолчав, она сказала от всего сердца: — Ты будешь хорошей речной царицей.

— А ты найдешь свою дорогу.

И Яснорада вместе с довольным Баюном отправилась ее искать.

Глава двадцатая. Тени-кляксы

Что-то странное случилось тогда, когда Богдан едва не умер. Что-то странное случилось и в ту невозможно холодную ночь. Он носил это странное в себе, но не мог ни дать ему название, ни объяснить его. Что-то в нем изменилось.

А еще эта Веснушка… Он никак не мог перестать о ней думать. Столько времени прошло, а ее образ даже не поблек, не стерся, как это бывает с самыми яркими снами. Образ девушки-весны словно врезался в его память. И та сцена казалась такой настоящей…

Ее распахнутые зеленые глаза, а в них — волнение и тревога. Растрепавшиеся от ветра золотистые волосы. Нежное, миловидное лицо с рассыпанными по нему веснушками. А потом… Протянутая к нему рука, унизанная причудливыми толстыми кольцами. Неожиданно сильный для такой хрупкой девушки удар в грудь.

И пришедшая на смену туману, в котором Богдан различал лишь ее, пустота.

— Она — словно ожившая греза… Но она не приснилась мне, Матвей, — пылко сказал он однажды. — Не знаю, как это возможно, но она — настоящая. Я это чувствую.

— Греза, говоришь? И кто из нас еще романтик? — хохотнул друг.

Богдан смутился. И больше о Веснушке не говорил.

Но это не значит, что не думал.

***

Он проснулся среди ночи от уже знакомого ощущения — холода, что расползался по рукам и ногам. Громко стуча зубами, натянул одеяло до подбородка, потом и вовсе закутался в него с головой. Не помогло.

Задыхаясь от недостатка свежего воздуха, Богдан вынырнул из-под одеяла и открыл глаза.

Лучше бы он этого не делал.

Тени-кляксы усеяли все пространство спальни, которую заливал яркий свет полной луны. Одна из теней, самая нахальная, решила обосноваться рядом с его кроватью. Она стояла неподвижно, другие — что куда хуже — шевелились. Богдан насчитал четыре кляксы. Не так много, недостаточно, чтобы наслать на него панический страх, но определенно хуже, чем ничего.

В желудке что-то тяжело заворочалось. Он рывком сел, нашарил на прикроватной тумбочке коробочку с линзами. Какое-то время чертыхался сквозь зубы — не сразу надел. Впрочем, и тогда ничего не изменилось. Кляксы стали только отчетливее. Пятнали пространство, словно заявляя о своем законном праве на существование.

Бояться Богдан не привык. И то, что в нем сейчас шевелился страх, поднимая волоски на коже, его только разозлило. Он