Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

Беда в том, что тень продолжала сидеть в углу комнаты. Неправильная какая-то. Нечеткая, размытая по краям. Она казалась даже не тенью, а кляксой или… черным пятном, о котором известно каждому близорукому человеку. Снимаешь очки или линзы, и очертания всех предметов в комнате расплываются. Детали стираются и остаются только пятна.

Богдан щурился, пытаясь разглядеть кляксу получше. Даже глаза протер. Пятно будто издевалось над ним — осталось прежним и исчезать не спешило. Он раздраженно выдохнул.

— Ну и сиди там.

Богдан принял душ, переоделся и пошел в Дом культуры. Гусли он оставлял там, в специальном шкафчике, который бдительная вахтерша Галина Никитишна всегда запирала на ключ.

Когда они жили в деревне, его увлечение особо никого не удивляло. Многие знали его дедушку, да и в местном ДК большинство — баянисты, аккордеонисты и гусляры, которые очень часто выступали на местных праздниках. Потом отец нашел хорошую работу в городе и уговорил их переехать. Маму в деревне больше ничего не держало, Богдан был слишком мелким, чтобы его мнение учитывали. Он потерял друзей, которых, наверное, все равно потерял бы — после школы или после института. Но любовь к гуслям осталась.

В городском ансамбле гусляров, к которому Богдан присоединился почти сразу после переезда, были и взрослые, и его сверстники. Худые, стеснительные пареньки. Их обижали. Часто. Местная гопота смеялась и над ним. Его тоже пытались обидеть. Пытались — потому что не позволял. Не раз и не два Богдан приходил домой с разбитыми костяшками, куда реже — с разбитой скулой или губой. Дедовский характер — мягкий, спокойный, он не унаследовал. Как мягко упрекала мама, весь пошел в отца — в детстве (а если еще честней, до того, как у него появилась семья) знатного задиру.

Увлечению Богдан отдавался со всей страстью. Девочки на школьных концертах слушали заворожено, а вот ребята не проникались. Вроде как, стыдно парню иметь «девчачьи» увлечения. Право делать то, что хочет, Богдан отстаивал так, как мог.

— Поберег бы руки, — глядя на разбитые костяшки, огорченно вздыхала мама.

Отец, пока она не видела, ткнул в плечо и прошептал на ухо: «Молоток».

Дедушка Богдана был прекрасным гусляром. Вспоминая о нем, мама всегда улыбалась, но к улыбке добавлялись блестящие в уголках глаз бисеринки слез, которые она, стесняясь, украдкой вытирала. Она называла его «неправильным пенсионером». Дома он сидеть отказывался, почти каждый день выбирался на улицу с гуслями, подвешенными на груди за широкий тканый пояс. Играл на лавочке между двумя пятиэтажками, и люди, уже зная о нем, часто прокладывали путь через их двор. Останавливались, чтобы послушать, и с улыбкой расходились.

Но больше всего дедушкина игра нравилась Богдану.

Детвора смешно танцевала, а дедушка еще и пел, сам себе аккомпанируя. Голос у него был глубокий, тягучий и густой, как мед. Иногда черты его лица забывались, стирались, и тогда Богдан смотрел на фотографию на комоде в маминой спальне. Просто чтобы вспомнить. Но голос дедушки всегда жил в его памяти, а на него, словно на тонкую проволоку — бусины, нанизывались звуки гуслей.

Когда дедушка ушел из жизни, мама словно истаяла. На похудевшем лице лихорадочно блестели светло-серые глаза, вселяя в маленького Богдана тревогу. Проводив отца в последний путь, она почти не выходила из комнаты. Она не плакала, но напоминала свечу, от которой остался лишь огарок. Отец Богдана не знал, как ей помочь.

Маленькому Богдану казалось, что частичку души его мамы дедушка забрал с собой. Но как ее вернуть? Вспомнилось, как детвора вместе с Богданом весело танцевала под звуки дедушкиных гуслей, как радовалась мама. Глаза ее сияли — как солнце даже, не свеча! Так может, именно в гуслях крылась магия, которой она лишилась? И потому потеряла саму себя?

В отчаянии Богдан отыскал гусли — из дома дедушки они перекочевали в их дом. Положил волшебный инструмент на пол гостиной и благоговейно тронул пальцами струны, подражая движениям самого лучшего в мире гусляра.

Звуки выходили ужасные — совсем не дедушкины. Но в спальне родителей, в которой папа успокаивал жену, воцарилась тишина. Дверь, скрипнув, отворилась. На пороге стояла босая мама — ее бледная тень с огромными глазами. Она ежилась в тоненькой ночнушке — выбралась из постели, забыв даже набросить халат, и во все глаза смотрела на сына.

Непокорной черной гривой волос Богдана пошел в дедушку. И голоса их — глубокие, низкие, были похожи. Но это сейчас. А тогда он тоненьким голосом завел единственную песню, которую помнил, и, кажется, безбожно исковеркал слова.

Впервые после похорон отца мама заплакала, уткнувшись в грудь растерянного мужа. И, кажется, ожила.

Еще несколько лет Богдан жил с убеждением, что гусли по-настоящему волшебны. Что они способны исцелять разбитые сердца. Он понял, что должен во что бы то ни стало научиться на них играть.

Он и сейчас верил в магию гуслей. Просто она была иной, не такой явной, как в сказках и сказаниях. И все же… она была.

Глава девятнадцатая. Царица русалок

Навь была… другой. Странной, чуждой. Маре не хватало в ней стылости и серебра, а вот зелени и золота здесь оказалось вдоволь. Затосковав по холоду под жарким, обжигающим даже солнцем, зиму она все же призвала. Та ступала за Марой тенью — серебристой только, не дымчатой и не угольно-черной. Ткала тончайшее кружево и сверкающей паутиной окутывала ветви, покрывала инеем изумрудную траву.

Те крупицы знаний, что получила Мара в Кащеевом граде, уверили ее: там, где находилось средоточие ее силы (где-то там, во владениях Карачуна), зелень не росла. Попросту не выживала. Однако к ней Мара быстро потеряла интерес. Как и к снующей тут и там нечисти — существам Нави.

Люди ей нужны были, а не… существа.

Впрочем, и те ей совсем не обрадовались. Провожали хмурыми взглядами, мрачно смотрели на оставленный Марой инеевый след — словно шлейф платья явьей невесты. Но именно они, сами того не зная, поведали царевне о старых ее знакомых. О живой девице и ее прикормыше. К людям те, шепталась нечисть, направлялись. В Чудь.

К людям, в Чудь, захотелось и Маре.

***

Лес будто не желал так легко отпускать Яснораду. Уже и кончился давно, сменился долиной, а мыслями она все еще была среди переплетения ветвей.

— Повезло мне, значит, что свою во мне признали, — задумчиво сказала Яснорада.

Глянула на руку, что еще недавно листьями колыхалась на ветру. Брови озадаченно взлетели