Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

Богдана осенило. Он торопливо набрал номер Матвея.

— Слушай, а есть нечисть, которая отвечает за болезни?

— Никогда о такой не слышал, — признался друг. — Подожди, гляну.

И отключился, не дав сказать и слова.

Богдан ненавидел сидеть в очередях — терпения не хватало. А тут еще догадки не давали покоя, а Матвей все не перезванивал. Наверное, шерстил все возможные источники в попытках найти ответ. Он мог быть рассеянным и погруженным в себя, но если за что зацепился — непременно доведет дело до конца. Все бы хорошо, если бы ожидание не было таким долгим.

Богдан барабанил пальцами по скамейке, пока старушка напротив не смерила его многозначительным взглядом. Шумно выдохнув, перестал. Еще пять минут провел, вертя в руках телефон и без конца оживляя потухающий дисплей — чтобы видеть время.

Наконец Матвей сжалился над Богданом и прекратил его мучения — позвонил.

— Не поверишь, есть, — начал он с порога. — Сведений не так уж много. Кто-то называет их лихорадками, кто-то — трясавицами, кто-то — дщерьми Иродовыми, то есть дочерьми царя Ирода. Они считаются злыми духами, которые одним прикосновением к людям или даже простым присутствием вызывают у них болезни. Либо же просто персон… погодь… персонификациями болезни.

— Матвей…

— Почти все сходятся на том, что сестер было несколько. От семи до семидесяти семи. Чаще называют число двенадцать. Тебя, кстати, вполне может навещать Ледея — она как раз насылает озноб. Правда, ты бы ее, наверное, заметил… От Ломеи кости ломит, Желтея насылает желтуху, Гнетея зачем-то на ребра ложится. А еще есть Трясея, Глядея, Коркуша…

— Матвей!

— А? — прозвучало растерянное.

— Ты увлекся.

— Прости.

Даже по телефону было слышно его смущение.

— Достаточно было просто сказать: «Да, они существуют».

— Врага надо знать в лицо, — выкрутился Матвей.

Богдан фыркнул.

— Я не собираюсь становиться охотником на нечисть.

— А представь… — мечтательно начал Матвей.

— Да-а-же не собираюсь.

— Понял.

Богдан отключился. Еще долго он смотрел на кляксы, пытаясь разглядеть в них безобразных сестер-старух. Покидая больницу, старался не касаться их даже плечами.

Следующий день был выходным. Матвей, примчавшийся с утра пораньше домой к Богдану, записывал в тетрадь его «показания».

— Точно не разглядел этих трясавок? — с явным огорчением спросил он.

— Не-а, только очертания. Кляксы.

Вздохнув, Матвей сделал пометку.

— Что-то прохладно стало, — заметил он, ежась и потирая ладонью голую руку — у его футболки были короткие рукава.

Богдан вскинул голову.

— Ты чувствуешь?

— Да тут и мертвец почувствует, — ежась и растирая плечи, проворчал Матвей.

Богдан кинул взгляд поверх его плеча. Да так и замер.

У незнакомки была светлая до прозрачности, словно выбеленная, кожа, черные волосы и черные глаза. Такие захочешь забыть — не забудешь.

— Она здесь, — побелевшими губами выдавил Богдан.

— Кто? — Матвей замотал головой по сторонам, но, разумеется, никого не увидел.

Та, из-за которой ему всегда холодно. Которая будто кормится его теплом.

— Моя смерть.

И все кляксы вдруг обрели очертания. Пусть они и стояли в стороне — дворовые, кикиморы и трясавицы, они казались армией беловолосой. Армией, которая пришла в этот мир, чтобы забрать его с собой.

Богдан сжал руки в кулаки — отчасти инстинктивно, отчасти осознанно, готовый на все, чтобы не даться духам в руки. Но они не двигались. Не шевелилась и незнакомка. Смотрела, глядя на него пугающими черными глазами, которые неестественно сильно выделялись на обрамленном белыми прядями бледном лице.

— Богдан, что проис…

— Тихо.

Он ждал, и она выжидала. Он — нападения, а она чего?

Казалось, для беловолосой стало неожиданностью, что Богдан может ее видеть. Он понял это не по лицу — словно вылепленное из пластика, оно не выражало никаких эмоций. И, казалось, как и лицо куклы, просто не может, не умеет их выражать. Глаза — пустые и темные, словно пропасть. Но незнакомка, приносящая с собой холод, чуть наклонила голову к плечу. Задаваясь вопросом, наблюдая, любопытствуя.

— Иди к черту, — отчетливо сказал Богдан.

Смерть она или не смерть, но это из-за нее мир нечисти проникал в его, настоящий. Из-за нее он какое-то время сомневался в ясности своего рассудка. И слава богу, что рядом оказался Матвей, который своим энтузиазмом, своей безграничной верой в возможность невозможного, пусть и не сразу, но его переубедил.

Белобрысая или не услышала, или не поняла. Продолжала стоять, разве что изменила наклон головы. А вот нечисть, кружащая рядом, поспешила отойти от нее подальше. Богдану даже почудилось, что на лице кикиморы — той самой, домовой — промелькнуло что-то похожее на… брезгливость. А вот высокие уродливые старухи, вероятно, трясавки (характеризуя их так, он основывался на описании Матвея) подобострастно заглядывали в черные глаза.

Богдан не знал, сколько прошло времени — воздух вокруг него будто застыл. Но беловолосая исчезла. Не захлопнула дверь между двумя мирами — оставила приоткрытую форточку. Духи потеряли свои черты, стерли, но кляксами, напоминающими о них, остались.

Какое-то время Богдан молча смотрел прямо перед собой, не реагируя на поток вопросов от Матвея. А потом, изрядно успокоившись, подумал: если он и впрямь начал видеть иной мир… Раз существует нечисть… Выходит, существует и та, что его спасла?

Но неужели она принадлежит тому жуткому миру?

Не может быть. Веснушка совсем не похожа ни на беловолосую куклу, ни на кикимору, ни на трясавку… ни на одну из всех этих клякс. Но если все же она где-то там, за порогом…

Выходит, однажды они смогут встретиться?

Глава двадцать пятая. Чудь

Словно почувствовав одобрение своих спутников, Мара начала засыпать их вопросами. Совсем как любопытный ребенок… Вот только вопросы ее были немного сложней.

— Почему ты так тревожишься за тех, кто тебе чужой? — хмурясь, спрашивала царевна. — За гусляра твоего…

— Он не мой, — поспешно возразила Яснорада, но ее не услышали.

— …За луговичков, за нечисть навью?

Слова: «Я сама, кажется, нечисть» произносить Яснорада не стала. Она и вовсе молчала, не зная, как объяснить то, что чувствовала. Волнение за других казалось ей столь же естественным, как дыхание.

— Это называется «сострадание», — наставительно произнес Баюн. Мурлыкнул: — Попробуй как-нибудь, вдруг понравится.

Мара пронзила его холодным взглядом,