Былые - Брайан Кэтлинг

упирающихся последователей в провозглашенные ручьи спасения. Ее сегодняшнее благословение даровалось за столетия до того, как черкнули хоть слово Септуагинты. В церковь Тимоти они сейчас пришли лишь потому, что это праведное место, и здесь он сохраняет свои участие и настрой.

Кармелла многое узнала на постоянной учебе у голосов в полях и дома. Теперь они были повсюду, и слышала она их днем и ночью. Сидела средь своих коз или хмуро цепляющихся за иссушенную почву робких посевов. Сидела и слушала, пока Модеста бродила по полям, а далекое море ревело серо-зеленым, обширное и высокое на горизонте. Ей рассказали о разрушенном доме, объяснили, что это место не бесславия и преступления, а любви и чуда. Ей нашептывали о священной Ирринипесте, обитавшей там под защитой белого мужчины, пришедшего с другого края света. О том, что родилась она в великом Ворре. И что семя ее создания взято у другого белого мужчины, который мастерил коробки, чтобы охотиться за светом и навек ловить людей в неподвижности. Теперь Кармелла понимала, почему дитя пегое и иногда странным образом замирает между началом и концом движения. Пыталась она понять и то, что ей говорили об исчезновениях, прибытиях и ангельском посланце, который однажды придет за ними. К ее великому утешению, они говорили, что ее бог — это их бог, и что другим богам дозволено ей помогать, потому что это Африка.

Когда все собрались внутри и подошли к купели — конечно же, только масштабной модели для священного колодца, — маленький священник с сомнением влил в чашу каменного пьедестала воду из фляжки. Проговорил свои неуместные слова, помазал подростка и с облегчением увидел, что крышу не сорвало, а алтарь не сдуло прочь. Когда они вышли из густой каменной тени часовни, свет снаружи ослеплял, а жар от тропинки из бледно-желтого гравия проходил сквозь тонкую кожу подошв. По пути домой Модеста держала мать за руку. Тимоти остался в дверях. Когда они поднялись на пригорок, Модеста остановилась и оглянулась, и Тимоти что-то заметил там, где коснулся ее лобика. Эта самая точка теперь мерцала ярко-синим. Того же оттенка и интенсивности, что и небо позади нее. На миг показалось, будто у нее дырка в голове и он видит девушку насквозь. Тимоти изумился и ужаснулся, и тогда она улыбнулась, кивнула Кармелле, и они ушли.

Тимоти надеялся и молился, что теперь, раз дитя благословлено, все уляжется. Святая вода Лютхена не проявила бурной реакции, а значит, возможно, все это время старик священник был прав. Модеста — не отродье дьявола, а просто какая-то одержимая полтергейстом сирота с чересчур активной щитовидной железой. В этом он убеждал себя на протяжении четырех дней, когда держался подальше от странной парочки и хлопотал по прочим делам своей запущенной и уже теряющей веру паствы.

С Кармеллой вдруг перестали говорить голоса — перестали в тот же миг, когда вода коснулась головки девочки. Сперва она приняла это за паузу, перерыв в интимности их речи. Затем увидела, что теперь все время говорит сама Модеста, говорит себе под нос. Старушка пыталась прислушаться, но стоило подойти или навострить уши, как дитя умолкало.

Первая ночь без голосов прошла ужасно. Угодив в тиски ожидания, Кармелла не могла успокоиться. Разум и чувства напрягались, тянулись в темные пространства, прислушивались к каждому уголку, силились что-то различить в паутинах потолка и расщепленных щелях деревянного пола. И тут услышали. Тише тени. Слабее птичьего дыхания, но не у нее в комнате. Звук исходил из соседней комнаты, приспособленной для Модесты. Они говорили там. Говорили с девочкой. Сперва старушка почувствовала облегчение от их возвращения; затем оно остыло до изумления, свернувшегося в завистливое возмущение. Это ее голоса, это ее они делали особенной, приподнимали надо всеми остальными и над грязью ее существования. Теперь она приобщилась мудрости и хотела еще. Нечестно, что дитя украло голоса для себя одной. Кармелла быстро и без предупреждения вошла в спальню Модесты, ожидая застать в воздухе знакомую вибрацию. Знакомое гудение тишины, в которое всегда облачались голоса. Но ничего не было. Только всасывание. Пульсирующий глоток в сторону спящего дитя. На нем и катились слова, и Кармеллу передернуло от их противоположности.

Девчонка как будто поедала слова во сне. Пережевывала из немого воздуха в звук и поглощала для себя одной. Кармелла вдруг осознала, что раньше Модеста никогда не слышала голосов. Ведь она никогда на них не реагировала, даже когда они звучали в той же комнате. Они были для одной Кармеллы. И теперь вот. Девчонка украла и перевернула их, изменила наречие, поскольку старушка не поняла ни единого слова в этой каморке. На следующее утро она спросила Модесту, и та прекратила бормотать под нос и ничего не ответила, пока ее недобрые глаза твердо изучали завтрак. Пришло время уроков. Тимоти получил весточку от Кармеллы через одного прихожанина, проходившего из деревни в деревню, что его ожидают. Неслыханно — безумная старуха ни с кем не заговаривала без крайней нужды. Отсылать слово через другого — наперекор всему, что он научился понимать в их отношениях. И что означала эта весточка? Он ведь уже предлагал религиозные уроки, и совершенно безответно. Что от него требуют теперь? Просят научить девочку быть хорошей христианкой и нормальным человеком?

Он нашел иллюстрированную книжку с пересказом историй из Библии и упрощенный молитвенник. Сойдет для начала. Сложил их в маленькую наплечную сумку и пустился в путь через поля. Они обе поджидали его во дворе в окружении пахучего скота Кармеллы.

— Я получил твою весточку и пришел для первого урока, который следовало провести уже давно.

Он смахнул сумку с плеча и шагнул навстречу взгляду ребенка.

— Не здесь. В часовне, — отозвалась она, и, не успел он возразить, шагнула, взяла его за руку и начала их утомительное путешествие. К его неудовольствию и удивлению, часовня оказалась открыта, старая дверь — отперта. Модеста затянула его внутрь и подождала, пока его глаза привыкнут. Некоторые стулья из деревяшек и бечевок переместили — раздвинули, чтобы освободить место. Песчаник светился желтым от полосок солнца и пыли. Посреди поджидающего пространства стоял ряд бутылок, чашек и банок, с охапкой хвороста и ножом поблизости.

— Первый урок — как делать чернила, — сказала она. Казалось, слова выбраны для озвучивания из месива других, которые оставались у нее во рту почти тихими, но возбужденными.

— Урок? — переспросил Тимоти. — Чей урок?

— Твой первый урок правописания.

— Нет, — он чуть не рассмеялся. — Это какая-то ошибка. Это я должен учить тебя.

— Чему ты меня научишь, маленький священник?